Николай Солодников: Добрый день, дорогие друзья. Ну вот мы, собственно, подобрались к нашему завершающему разговору в рамках майских «Диалогов». Георгий Николаевич Митрофанов у нас сегодня в гостях, ваши аплодисменты! Замечательный наш, любимый Георгий Николаевич. Поводом для нашей сегодняшней встречи стала книга, которая вышла не сегодня и не вчера, а какое-то время назад, полтора года назад, но вот только сейчас мы к ней подобрались почему-то, не знаю почему. Книга, которая называется «О церкви и России. Проповеди. Интервью. Размышления», собственно, составлена из двух больших разделов. Самый большой, первый раздел – это воскресные проповеди за несколько лет, которые произнес Георгий Николаевич. И ряд интервью, бесед, в том числе и наша беседа в рамках программы «ещенепознер», которую мы провели года три назад, она тоже тут есть. И интервью Георгия Николаевича для «Православия и мир», для других порталов и сайтов. В общем, безусловно и от всей души вам сразу рекомендую эту книжку для того, чтобы она была в вашей домашней библиотеке. Мне кажется, что это чрезвычайно важно. Вот пока мы шли сюда, вдруг выяснили, что сегодня воскресенье, и сегодня тоже была проповедь. Расскажите, о чем, Георгий Николаевич. 

Георгий Митрофанов: Очень сложно рассказывать о проповеди, которую ты произнес несколько часов назад. Я произношу проповеди сразу после прочтения Евангелия и, в общем, представляя себе, о чем это Евангелие, я не готовлю никакого текста. Я, прочитав евангельские зачала, начинаю говорить. И это, конечно, импровизация. Импровизация, которая развивается по ходу разговора, в том числе и по ходу того общения, которое продолжается у меня в это время с прихожанами. Я вижу их лица, я вижу их взгляды, многих из них я знаю по пятнадцать, двадцать и более лет. И я считаю, что то, что я говорю, это наше совместное размышление об услышанном. А евангельский текст он таков, что при всей своей действительно кажущейся простоте и ясности дает много, как принято сейчас говорить, смыслов. И воспроизвести вот эту импровизацию очень сложно. Вот те проповеди, которые в этой книге, как и в предыдущих моих книгах с проповедями, –это распечатки аудиозаписей, которые я практически никогда не правлю. И каждая проповедь несет в себе что-то новое. В некоторых случаях, например, проповедь на одно и то же евангельское чтение...публикуется три или четыре проповеди, они все разные. Поэтому, если вы хотите, чтобы я сказал что-то о своей проповеди, то я буду говорить все равно о евангельском чтении. А евангельские чтения в высшей степени актуальны, потому что история исцеления расслабленного, парализованного, несколько десятилетий ожидавшего тщетно исцеления, примечательна одним - этот расслабленный, пережив великое счастье действительно выздороветь после тяжелейшей жизни своей, большей части жизни, оказался в ситуации, когда к нему подошли, как я сказал в проповеди, мои коллеги - книжники, старцы, толкователи закона и стали выяснять, почему же его исцелили в субботу. Суббота - день покоя, в субботу не должно происходить ничего, в том числе, исцелений. Любовь Божья должна даже прекратиться, раз это день покоя. И вот эти люди, которые взяли на себя право говорить от имени Божьего, а Бог есть Любовь, в этой ситуации, по существу, выступая от имени Бога, но без его поручения, поставили вот этого исцелившегося несчастного человека в ситуацию большого искушения. Они не просто лишили его радости того, что он выздоровел. Они пытались заронить в его душу мысль, что он неправедно исцеленный человек. Человек, исцеливший его, был неправеден. И нельзя человеку сострадать и любить, когда это не положено по закону. Заповедь о любви к ближнему, оказывается, перестает действовать в определенные дни. И когда они стали спрашивать, кто его исцелил, он сказал что не знает, кто его исцелил. Что человек просто сказал ему: “Возьми свою постель и ходи”. Все, казалось бы, конец. Разговор закончен. Но уже в этой попытке избежать разговора о том, что случилось, расслабленный делает свой первый шаг к предательству Христа. Потому что позже Христос встречает его в храме и призывает не грешить больше, чтобы не случилось ничего худшего. То есть человек этот, ему не нужна благодарность за исцеление, ему нужно другое - чтобы этот человек уверовал в Бога. В Бога, который пришел к нему и исцелил его. А человек колеблется. И вот, услышав это предостережение от Христа, что делает расслабленный? Он идет к учителям народа и, попросту говоря, употребив привычное для нас, можно сказать, родное слово, доносит на него, сообщая, что он видел этого человека. Этот человек вот именно тот самый. По существу, перед нами расслабленный, который избавившись от расслабленности телесной, остался в расслабленности духовной. Ну и в конце проповеди, а я стараюсь как бы толкование проповеди связать с современностью, с реальной жизнью, я сказал: “После двух Евангелий, где мы видели апостолов, обретших воскресшего Христа, потому что он мироносец, первыми увидевших его воскрешение, мы встретили обычную, традиционную картину религиозной жизни, где даже люди, верующие в Бога, незаметно его предают. А иногда даже весьма осознанно это делают, продолжая считать себя верующими”. И что говорить о каких-то былых эпохах, когда перед нами эпоха, когда мы, я имею в виду, прежде всего, православных христиан, я не претендую здесь на какой-то разговор с людьми нецерковными, мы же говорим о проповеди, когда мы считаем, что любовь Божия может быть приостановлена, заповеди Божии могут не исполняться. Ну вот как сейчас оказывается, что заповедь Божия «Не убий» может быть приостановлена в определенных случаях. Когда мы говорим о том, что любовь и сострадание как главные критерии христианского отношения человека к миру, могут отсутствовать. Это должна вскипать, по привычке, ярость благородная. Вскипать, вздыматься как волна, и так далее. Кто же здесь расслабленный? Все мы, так или иначе, позволяющие миру, миру, окружающему нас здесь и сейчас, забыть о Боге, вернее, о Христе - других богов у нас, может быть, продолжают почитать и исповедовать, только к Христу это не имеет никакого отношения. Вот эта расслабленность души современного человека, современного общества, как церковного, так и нецерковного, расслабленность, средящаяся в ризы силы воли, единства, борьбы, для меня представляется в высшей степени искусительным состоянием, в которое так быстро, можно сказать молниеносно, погрузилось наше, в том числе, и церковное большинство. Хочется сказать агрессивно - послушное не Богу, а Дьяволу большинство.

Н. Солодников: Георгий Николаевич, вот о чем я хотел спросить до того, как вспомнил, что сегодня воскресенье, и спросил вас о проповеди сегодняшней - буквально в самом начале вашей книги вы говорите о фигуре Иосифа, который находится в тени по отношению к Марии, но без которого нет полноценной семьи. Правильно я говорю? А я в последнее время об этом довольно-таки часто думаю и даже видел недавно фреску, уже не помню где, где изображено семейство святое, и самая печальная фигура в этой фреске - это Иосиф, который всегда находится в стороне. И полное ощущение, что, ну как будто бы, совершенно забыт он всеми и как-то не хватает ему какого-то внимания. Как так случилось, что фигура Иосифа не то, что недооценена нами, но, как бы, мало ему внимания уделяется, что ли? Не знаю, так редко про него вспоминают и так редко про него говорят, еще реже изображают, например. Ну не важно. 

Г. Митрофанов: Ну надо сказать, что это скорее дань православной традиции, такая вот малая дань Иосифу. Потому что в римско-католической традиции его фигура очень важна и ей придается очень большое значение. У нас гораздо выше ставится Иоанн Предтеча, вот из людей, кто ближе всего к Христу, значимый - Иоанн Предтеча. И когда мне задают такой вопрос, мне нужно делать экскурс, я думаю, не такой уж интересный, в историю этого вопроса, а правильней, наверное, было бы сказать, а почему, собственно, Иосиф Обручник так значим должен быть? Ну для этого можно просто прочитать, наверно, мою книгу, где я говорю в проповеди об этом. Ну а если вы желаете мне здесь этот вопрос, то придется быть лаконичным и ответить на него кратко, хотя я не ожидал, что мне придется, в общем-то, опять, в очередной раз пересказывать свою проповедь не в храме после прочтения Евангелия, а вот в такой, в общем-то, своеобразной атмосфере под хорошо знакомыми мне в контексте нашей новейшей истории, направленными на меня лучами света. Тут уж надо говорить все начистоту.

Вы знаете, Иосиф Обручник в чем-то, конечно, глубоко несчастный человек, на склоне лет женившийся, как утверждает предание, на своей дальней родственнице, по-моему, практически полудевушке-полуотроковице. И узнавший, что его воспитанная при храме невеста беременна. Он был праведный благочестивый иудей, и в этой ситуации должен был бы исполнить свой долг - сообщить об этом учителям, вот тем самым книжникам и старцам. И тогда была бы справедливая кара этой юной блуднице, ее бы побили камнями. Вы можете представить, какое торжество было бы в аду, если бы благочестивые иудеи, хваля Господа, медленно, мучительно добивали камнями Богородицу, носившую Бога во чреве? Это было бы торжество Дьявола. И у Иосифа не хватило духу, хочется сказать, именно дьявольского духу, который одолевает подчас и церковных людей, это сделать. Мы не знаем в полной мере, верил ли он в то, что его юная жена вот таким чудесным образом зачала ребенка. Как в это вообще можно поверить? Это еще одно кощунство. Уж хотя бы признайся в своем блуде! А она говорит то, что случилось. И поверить в это невозможно. Достаточно представить, насколько культ вот этого чадородья, плодородья, телесного, в этом смысле слова, был характерен для иудеев. Даже наш Василий Васильевич Розанов об этом очень много писал. В чем сила иудейства - в глубоком переживании богоданности плодоношения, вполне физиологического. И вот мы не знаем, поверил он или нет, но он не мог отдать эту девушку на растерзание праведникам. А лучше всего терзать людей умеют именно праведники - люди, которые считают, что они поступают правильно. И он решил ее отпустить. И тогда, во сне ему было дано откровение о том, кто же такая она. И кто такой этот будущий ребенок. И это был еще один удар для него, прожившего уже непростую жизнь человека, который должен был стать, если все это правда, человеком, от которого зависит жизнь Мессии, которого все ждали, но которого никто не ожидал увидеть в качестве вот такого нежданного беззащитного младенца. И что мог сделать он? Он берет на себя это бремя. Богородица рождает Спасителя, а этот старик, пожилой уже человек, в любом случае, спасает Богородицу и Его. Вспомним бегство в Египет, которое происходит. И, конечно, вот здесь мы видим не только такого вот добровольного, исполняющего свой долг не отца, не отчима, не пойми кого - на самом деле, великого праведника, который, воспитанный в Ветхом Завете, уже жил в Новом Завете. И вот потому он не исполнил ветхозаветный закон и не отдал на растерзание Деву Марию праведникам, потому что понимал, что подлинный Закон Божий - это закон Любви. И он возлюбил. И во имя Любви презрел формальный закон. Это прорыв к той реальности, которой всегда будет недоставать и исторической христианской церкви. Мы очень быстро будем скатываться на позиции законничества, потому что это освобождает человека от ответственности и труда любить, сострадать, а самое главное, брать на себя ответственность жить не по букве, а по духу Божьему. А мы, как это ни парадоксально покажется, переживаем глубокую бездуховность на разных уровнях. Мы живем действительно в чем-то бездуховную эпоху и не менее бездуховно она проявляет себя и в нашей церковной жизни. Потому что Дух предполагает свободу. А свобода – это еще одно очень даже подозрительное свойство человеческой жизни. В том числе, и жизни формально церковной. Свобода и любовь вместо смирения и послушания – это очень трудно воспринимается в церкви. Поэтому мы и видим, как заместо ветхозаветной церкви устанавливается новозаветная церковь в лице Иосифа, и вот эта странная семья, ну парадоксальная, я бы даже сказал, эпатажная, по отношению к ветхозаветному закону, являет собой первое явление новозаветной церкви в нашем мире. Поэтому, конечно же, роль Иосифа Обручника здесь чрезвычайно велика именно как дерзновенно творчески относящегося к жизни человека, который спасает для мира Мессию. Спасает Спасителя мира. Ну вот это вкратце, что можно сказать об Иосифе Обручнике, и пожалеть, что в православной традиции ему не уделено должного места. Или как у нас это выражено - досыта должного ему почитания не оказано. Ну, отчасти может это и объясняет то, что православные семьи, увы, оказываются не такими уж крепкими и прочными, и мужчины православные, благо их в двадцатом веке изрядно выкосили тем противоестественным отбором, который происходил в нашей стране, православные отцы семейств далеко не всегда сопоставимы с Иосифом Обручником.

Н. Солодников: Во-многом, героями этой книги, не буду больше к проповедям обращаться, чтобы не заставлять вас их пересказывать, заодно прочитаю, являются люди, которые оказали на вас большое влияние. Назовем их вашими учителями, хотя с кем-то вы были лично знакомы, а с кем-то нет. Спрошу сейчас о двух людях отдельно, но перед этим вот о чем хочу спросить - вы там то ли в одном из интервью, то ли в одном из ваших выступлений, говорите о том, что, к сожалению, в какой-то степени если не прервалась, то прерывается вот эта вот…не связь поколений, а школа утрачивает ту силу и ту мощь, которую она имела еще в начале или середине двадцатого века. То есть, все учителя, которые преподавали Шмеману, например - таких людей больше нет. И вы даже довольно самокритично говорите о себе, что “боюсь, моим ученикам в академии не так уж интересно со мной, как было мне интересно”, вам интересно с вашими учителями. Когда читаешь такое, становится немного паршиво на сердце. От того, что возникает ощущение разрывающейся нити, которая нас всех связывает с нашей историей, с нашим прошлым, потому что ученик цепляется за учителя, опять потом дальше ученик цепляется за учителя. А вы здесь выносите если не приговор, то довольно грустно об этом говорить. Почему так?

Г. Митрофанов: Вы вспоминаете мой рассказ, видимо, о…

Н. Солодников: Карташеве.

Г. Митрофанов: Да, о взаимоотношениях отца Александра Шмемана и Антона Владимировича Карташева в Свято-Сергиевском парижском институте. Односложно трудно ответить на этот вопрос. Во всяком случае, что можно сказать в целом вот об этом разрыве преемственности духовной, культурной, интеллектуальной жизни в России… Нужно сказать прямо, что русская церковная наука, церковная культура, она очень недолговечной оказалась. По существу, наука и культура церковные в современном смысле слова просуществовали у нас всего лишь два века, не более. Вот непосредственно на территории нашей страны. Поздно зародившись, достаточно бурно развивавшись, они достигли довольно высокого уровня к началу двадцатого века. А потом все это было обрушено. За какие-то полтора-два года была уничтожена вся огромная система богословского образования в России: четыре духовные академии, почти шестьдесят, пятьдесят семь, духовных семинарий… И эта система не существовала в течение практически тридцати лет. Она стала восстанавливаться лишь после войны. При этом, носителей вот этой традиции науки и культуры в России уже практически не оставалось живых никого. Единицы. Значительная часть русской интеллигенции, в том числе церковной, академической, перебралась в эмиграцию. Где только невозможно было встретить профессоров духовных академий. Но вот часть из них…и ведь не столько профессоров духовных академий, сколько светских профессоров, занимавшихся богословской проблематикой, выпускников семинарий, ставших светскими учеными, подобно отцу Сергию Булгакову до революции. Вот небольшая группа из них создала богословский Сергиевский институт в Париже, который четверть века был ведущим высшим богословским учебным заведением православного мира. Возникает вопрос - а если бы они остались в России? Если бы вместе с ними в стенах наших духовных академий продолжали преподавать Голубинский, который преподавал в Софии, отец Георгий Шавельский…я не хочу сейчас перечислять огромное количество имен. Если бы многие не были убиты? Некоторые не канули в неизвестность, в эмиграции… Как бы развивалась наша богословская наука? Она оказалась обречена и на угасание в эмиграции. И попытки продолжить развитие русской традиции в нью-йоркской Свято-Владимирской академии, куда устремились сначала отец Георгий Флоровский, Георгий Петрович Федотов из Сергиевского института, а затем и выпускники Сергиевского института отец Александр Шмеман и отец Иоанн Мейендорф - к сожалению, сейчас являет собой довольно печальное зрелище. Почти такие печальные, как и наши духовные академии, в которых я, даже не знаю как сказать, имею честь преподавать - претенциозно, несчастье преподавать - уж совсем пессимистично, в течение тридцати двух лет. Это, действительно, проблема. Потому что в условиях несвободы духовная школа, конечно, развиваться не могла. Но она могла развиваться в последнюю четверть века. И она развивалась очень плохо. Дистанция между прошлым русской науки начала двадцатого века и науки начала двадцать первого стала еще больше сейчас. Это проблема общемировая, фундаментальная, особенно гуманитарных, переживает кризис в разных странах. Но мы-то живем здесь. Ну а наша страна, она ведь никогда не была такой уж просвещенной и окультуренной. Вот какую традицию мы точно соблюдаем и верно ей следуем - это традиции, которые сформулировал в свое время как явление русской жизни Лесков. "Русь крещена, но не просвещена". Точно крещена, в какой раз ее уже крестили? Второй раз во время Второй мировой войны, когда целые области, населенные русскими, но уже не крещеными, людьми крестились на преимущественно оккупированной территории. Потом тысячелетие крещения Руси, как мне говорили, третье крещение Руси. Так что крещений-то много, а вот просвещение в полном смысле слова было одно. И оно было загублено, растоптано в начале двадцатого века. И сошло на нет в русском зарубежье. 

Русская эмиграция и ее наследие оказалось по-настоящему невостребованным и у нас. И поэтому действительно, хотя я могу называть своих учителей главных, вам сейчас перечисляя их просто по пальцам, в лучшем случае, двух рук, преобладать будут, безусловно, те, кто был в русской эмиграции. Те, у кого учился я здесь, уже не обладали их культурным, интеллектуальным потенциалом, но у них был страшный опыт жизни в условиях коммунистического режима. Когда церковь разными способами уничтожалась, разрушалась, и, самое страшное, извращала свою внутреннюю жизнь. Это были люди, пережившие очень много, в том числе, ГУЛАГ, естественно. И одновременно, очень надломленные. Они вызывали сострадание, иногда восхищение, но они не могли быть учителями вот в таком глобальном смысле. Ученых среди них не было. Сейчас я очень часто, когда встречаю поступивших к нам в академию студентов, на первых же лекциях приготовляю их к тому, что имеет место быть у нас, несмотря на прошедшие тридцать лет. Я вот тридцать лет назад это говорил, прошло тридцать лет - я сейчас это и повторяю: "Имейте в виду. вы прошли хорошую духовную семинарию, но в духовной академии вы должны понять, что вам придется учиться самим, опираясь на не очень значительную помощь своих преподавателей". Наши преподаватели делятся на две категории - одни понимают, что они не ученые, другие этого не понимают. Я принадлежу к первой категории. Но нас меньшинство - большинство не понимают, что они не ученые. И вот это самое страшное. Я мог бы очень много говорить на эти темы, но конечно, Антон Владимирович Карташев, которому в этой книге посвящена завершающая статья... Кстати сказать, не могу не похвастаться - когда Свято-Сергиевский парижский институт готовил книгу об институте, лучше, чем моя статья о Карташеве, который был ключевой фигурой в институте, они не нашли. Для меня это очень важно, тем более, что он был не только церковным историком, но и еще в одном отношении был очень мне созвучен - был до конца своей жизни последовательным антикоммунистом и даже участником белого движения в качестве министра правительства генерала Юденича. То есть, человек, для которого христианство было универсальным. Вот этот, представьте себе, сын крестьянина, работавшего в шахте на Урале, закончил бог знает какое-то провинциальное Екатеринбургское духовное училище, Пермскую духовную семинарию и Санкт-Петербургскую духовную академию, мог органично войти в салоны Серебряного века. Мог увлечься Зинаидой Гиппиус и в чем-то увлечь ее. А потом быть настоящим европейским ученым. Это говорит об удивительном уровне образования той поры, когда в одном поколении человек снизу поднимался высоко наверх. Ну конечно, человек был соответствующий. Ничего этого представить сейчас невозможно. 

Что же касается, отца Александра Шмемана, пожалуй, столь же для меня дорогого и, дерзну сказать, близкого для меня человека, хотя я знал только его брата, с которым, к сожалению, мы оказались чем-то не очень близки. Он тогда с сыном моим очень быстро нашел общий язык в этой русской идее, которой просто посвятил всю свою жизнь. Был знаком с его сыном, на мой взгляд, более мудрым и развитым, корреспондентом газеты New York Times в Советском союзе одно время. Очень Шмеман этим гордился, что у него такой сын журналист. Я могу сказать, что это был человек, который научил меня, прежде всего, тому, чего мне, как подавляющему большинству православных, особенно советских призыва, недоставало - внутренней свободе. Именно в отношении к церковной жизни. Вот есть прихожане, которые знают меня много лет, они могли бы сказать, как я из приличного, интеллигентного, правильного молодого священника превратился в человека, которого как только не обзывали - и «церковный власовец» и «Надворская в рясе». Ну не буду говорить других наименований. И этим я во-многом обязан отцу Александру Шмеману. Более того, он учил меня не творить себе кумиров. И благодаря отцу Александру Шмеману я перестал стесняться, признаваться в том, что из всех русских писателей христианнейшим из всех представляется Антон Павлович Чехов, который в своем мировоззрении, конечно же, был агностиком. Я, наконец, освободился от культа, в котором вырос со школьных лет, Александра Исаевича Солженицына. Собственно, здесь мы со Шмеманом шли друг за другом. Он тоже от культа Александра Исаевича Солженицына перешел к довольно критическому взгляду на него, к счастью, не дожив до того печального конца, который сопровождал Солженицына в последние годы его жизни. Когда великий писатель, не скажу даже диссидент... Понимаете, Солженицын был велик тем, что он всерьез воспринял, конечно же, весьма спорный завет русской литературы - литература может преобразить жизнь, изменить жизнь, она должна бороться со злом. Он боролся со злом своим пером писательским. Конечно же, из этого ничего получиться не могло. На западе очень хорошо знают, что, например, со злом социальным, политическим, государственным должна бороться не столько литература, сколько политика, сколько общественная жизнь... А у нас, чаще всего, ничего кроме литературы не оставалось, вот писатели и возомнили себя универсалами. И жнец, и чтец и на дуде игрец. И все от довольно высокой литературы скатываются к примитивной публицистике. Что Гоголь, что Достоевский, что Толстой...и Солженицын пошел по этому пути, превратившись в последние годы своей жизни в ВПЗР-а - Великого Писателя Земли Русской. Слава богу, отец Александр Шмеман не дожил до этого печального конца Солженицына. Но меня он освободил от культа Александра Исаевича. Потому что я долгие годы, не соглашаясь, не дерзал, не смел ставить под сомнение некоторые его идеи, которые мне казались абсурдными. А это очень важно - не творить кумиров в жизни вообще, а уж в религиозной жизни в особенности. И уметь отказываться от своих ложных взглядов, которые на деле оказываются предрассудками. Христианство потому и победило все религии мира, кстати, отец Александр Шмеман справедливо не считал христианство религией, это нечто иное, что оно не было религией как таковой. Оно не коснело, хотя в исторических церквях это часто бывало, в какой-то устоявшейся мифологеме, идеологеме, которую мы сейчас, кстати сказать, предложили уже. Ну, что греха таить, наших рук дело - идеология русского мира? Что из этого получается, судите сами. А христианство, на самом деле, призывает человека исповедовать веру в бога свободы и любви. Это звучит даже как-то непристойно в православной среде. Но любовь это на том свете так, может быть, а свободу так тащить и пущать это принцип даже нашей семинарской жизни. И вот так мы убиваем христову веру в нашей самой церкви. И отец Александр Шмеман меня от этого освободил.

Что же касается отца Георгия Флоровского, но тут я ему посвящаю мало места, хотя вот переписка отца Александра Шмемана и отца Георгия Флоровского – это очень интересно, но она мало что добавляет к тому, что они написали по существу. Или даже не написали, по существу, вот здесь я хотел бы обратить внимание, не знаю, может быть для данной аудитории это прозвучит несколько отвлеченно, - мы любим говорить, что сила православного богословия в апофатике. Апофатическое богословие. То есть, есть истины, которые можно положительно сформулировать, рационально, но это истины низшего порядка. Высшие истины, они рационально не формулируются, они должны экзистенциально переживаться. И поэтому предполагается апофатическое богословие, кто не формулирует. Вы знаете, для меня сила не вникаться Александра Шмемана, как и сила безмолвия отца Георгия Флоровского в том, что не сказано было ими, но к чему они пришли сами, может быть, не смея это формулировать, не желая, не умея это формулировать, не знаю, и подвели своего читателя, требуя от него самостоятельного размышления, самостоятельного экзистенциального переживания церковной жизни. Конечно, для них это была позволительная роскошь, а для нас-то, еле переживших коммунизм и сохранивших Церковь в виде нескольких тысяч храмов с весьма необразованным, по существу, духовенством, с желанием хотя бы сохранить возможность совершения богослужения... Так богослужение у нас, по сути дела, и замыкается. И традиционный православный соблазн, согласно которому христианином можно и нужно быть только в храме, только в монастырской келье, но не жизни. А в жизни ты живешь как Бог, или, скорее всего, Дьявол на душу положит. Универсализм в христианстве исчезает, и ты становишься, в общем и целом, участником ролевой игры, в которой теряешь, прежде всего, самого себя как мыслящего и верующего человека.

Так вот, понимаете, я часто своим студентам, которые уже, конечно, не с таким доверием, как раньше, к бытовому благочестию, к бытовой встрече с верой приходят в духовную школу, стараюсь сразу давать понять, что нужно ориентироваться вот именно на этих авторов, которые по началу будут плохо в них вместимы, именно потому, что нужно уметь мыслить и переживать. "Но как же так, вот мы читали, что отец Александр Шмеман курил?!". "Да, - говорю я, - и был счастлив на сто лет, когда он выкуривал только одну пачку сигарет". "А вы знаете, что незыблемый отец Георгий Флоровский не только курил сигары, но и проводил вечера со своей женой за калифорнийским белым вином и чтением вслух романов Вальтера Скотта (которые напоминали им пасторальное идиллическое русское детство их в потерянной России)? Это что такое? Где благочестие, пост, молитвы, поклоны?". И вот так постепенно, кого-то эпатируя, кого-то смущая, а кого-то заставляя вдруг вздохнуть и сказать, как сказал я когда-то: "Какое счастье, что я встретил этих свободных и по-настоящему верующих во Христа людей". Не в какого-то неведомого бога, которого как только не называем, и которому даже воздвигли настоящий храм неведомому богу, я имею в виду наш храм вооруженных сил. Ну не могу молчать. У меня есть ощущение какого-то мистического прорыва куда-то сейчас. Когда его построили, я подумал что все, в нашей церкви что-то кончилось. Мы изменили Христу. Как и изменили, кстати сказать, и исторической России, посмотрим на то, как расписан этот храм, ее культуре и ее истории. Поэтому и говорю, исторической России. Представить отца Александра Шмемана, представить отца Георгия Флоровского в нашей современной церковной жизни очень сложно. Они наверняка получили бы еще больше прозвищ, чем я, за свою деятельность, не лучшего порядка прозвищ. И это говорит о самом главном... Вот возвращаясь к тому, с чего мы начали, о колоссальном культурном, духовном разрыве, который произошел у нас в двадцатом веке и не уврачевался и сейчас. Впрочем, надо сказать, что и в Свято-Владимирской семинарии в Нью-Йорке творчество отца Александра Шмемана отнюдь не востребовано сейчас. Но это проблема уже американской православной церкви, об этом говорить уже надо бы отдельно.

Вот, а что касается моей книжки, я уже просто хочу подвести какой-то итог, она ведь очень своеобразна. Половина ее - проповеди воскресные. Я священник, проповеди – это главная форма обращения к людям. Затем, здесь интервью, доклады какие-то... С этой книжкой тогда же вышли мои лекции по истории русской церкви. Я по-прежнему преподаватель русской церковной истории новейшего периода, тридцать четыре года. Это сфера основной моей деятельности. И вот здесь, если вы посмотрите на тематику даже того, что тут есть, какие мои интервью присутствуют, можно увидеть, что я пытался отозваться за злобу дня. «Крик души о беспамятстве поколения», фильм Смирнова «Француз»; «Правда о нас, сказанная не нами...», иностранный фильм о Чернобыле, снятый действительно не нами; «Почему мы хотим повторить войну», мое интервью «Правмиру». Тут комментарии излишни. И вот что я могу сказать, вот этому подходу, проповедь-лекция-доклад-интервью, я учился о отца Александра Шмемана, что священник должен быть таким. Но сейчас, я уже завершаю свое такое покаянное слово, я могу сказать прямо и честно, вот тридцать четыре года преподавая, будучи священником, я могу сказать, что подобно им, ну и здесь я чувствую себя в компании великих, потерпел поражение. Потому что если бы вот то, о чем я столько лет говорил, писал, думал, проповедовал, отозвалось хотя бы у значительной части тех, кто слышал и читал меня, мы жили бы в другой церкви. И жили бы в другой стране. Этого не случилось. И поэтому, мне только и остается сейчас, подобно отцу Александру Шмеману, взяться за дневник, в котором самое главное я так и не сформулирую. Тем более, что у меня и условий таких благополучных, как у него, нет, чтобы писать дневник. А главное, я, наверное, так и не обрел той свободы, которая была дана ему, сыну жалких русских эмигрантов. И вот это очень серьезно. Потому что мы сейчас видим то, как, потеряв свободу, лишившись в нашем обществе людей, у которых была свобода, которые могли быть свободными, таких людей уничтожали в первую очередь, мы, оставшись одни несвободные в условиях упавшей на нас неожиданно свободы, этой свободой воспользоваться не смогли и счастливы быть вновь несвободными. В едином строю, в едином порыве - будь то крестный ход или военный парад. Только бы не быть собой. Только бы не брать ответственность за свою жизнь. Только бы в каком-нибудь очередном коллективе раствориться в массе. А ведь это та страшная стихия, о которой в свое время хорошо сказал Достоевский - всемство. Это не соборность, не общинство, а всемство. Полная санкция самому себе на что угодно, если это делают все вокруг. И вот это антипод христианству. И вот тем был и замечателен Иосиф Обручник, что будучи одним из безусловных праведников ветхозаветных, он в какой-то момент попрал все основополагающие нормы закона и стал христианином до Христа, в каком-то смысле слова. Простите за такой вот пространный монолог.

Н. Солодников: Ох, спасибо вам от всего сердца, Георгий Николаевич, дорогой. Спасибо за эти слова. Спасибо всем, мы закончили наши майские «Диалоги». Книга Георгия Николаевича есть здесь в «Подписных изданиях». Ну чего тут рекомендовать, мне кажется, вы прекрасно понимаете, что стоит обратить на нее внимание. Книги Александра Шмемана тоже есть в «Подписных изданиях». К сожалению, нет дневника, который недавно был переиздан, но как-то везде очень быстро заканчивается, кстати говоря. Это по поводу поражения - все-таки, кто-то это читает.

Г. Митрофанов: Читает, да.

Н. Солодников: Но есть другие книги отца Александра Шмемана. Есть «Водою и духом», «Богословие и богослужение», «Церковь и церковное устройство», это сборники статей. Они тоже все большая редкость, на самом деле, все издаются маленькими тиражами, как и эта книга. Там всего две тысячи экземпляров было, поэтому я всячески рекомендую вам эти книги читать. Вот эту книгу и, конечно, дневники Александра Шмемана найти и читать-читать-читать и перечитывать. Правда же?

Г. Митрофанов: А главное, выработать у себя способность думать и чувствовать так же свободно, последовательно и честно, как это свойственно было отцу Александру Шмеману.

Н. Солодников: Короче говоря, призываю вас шмеманизироваться (помните, да?) и митрофановизироваться, скажем так. Спасибо!

Г. Митрофанов: Ну я бы сформулировал это иначе…

Н. Солодников: Спасибо огромное!