Николай Солодников: Дорогие друзья, мы продолжаем октябрьские «Диалоги». Мы уже поговорили с Юлией Бедеровой о замечательной книге, посвященной истории музыки, еще раз всячески вам ее рекомендую. Впереди у нас разговор о небольшой, но очень важной книге, которую сделало издательство «Сеанс», посвященной режиссеру Ларисе Шепитько. Мы будем говорить с киноведом, искусствоведом, историком кино Олегом Коваловым. А сейчас с большой радостью представляю вам человека, который впервые принимает участие в «Диалогах». Странно, что это происходит только сейчас. Мне кажется, поводов для разговоров было огромное количество, потому что человек этот написал невероятное количество книг, которые уже стали классикой современной истории литературы, мемуаристики, если угодно. Валерий Игоревич Шубинский, ваши аплодисменты. И книга, о которой мы с вами сегодня будем говорить – это книга, посвященная Владиславу Ходасевичу, «Чающий и говорящий». Поэт, который незаслуженно совершенно обделен вниманием. До последнего времени на русском языке книг, посвященных именно ему – ну, пальцев одной руки даже много, их там было буквально…

Валерий Шубинский: Вообще, эта книга была написана и издана впервые больше десяти лет назад, это третье издание. Она выходила в издательстве «Вита Нова», затем в издательстве «Молодая гвардия» в серии «Жизнь замечательных людей», теперь издательство «Корпус». Эта книга была первой биографией Ходасевича на русском языке, что поразительно, потому что биографические вещи, монографии о Ходасевиче выходили на английском, французском и немецком языках. А вот по-русски она вышла впервые. Кстати, на немецкий язык она тоже уже переведена и в Германии уже издана. Сразу за ней, через год, появилась другая книга, другая биография Ходасевича, написанная Ириной Муравьевой. Ну Муравьева не литературовед, не исследователь, но она работала под руководством человека, который знал о Ходасевиче вообще все – это, к сожалению, уже покойный Николай Алексеевич Богомолов, замечательный литературовед, скончавшийся в двадцатом году от ковида. Вот, собственно, эти две книги и есть. А до этого была, например, книга Сурат о Ходасевиче-пушкинисте. И, в общем, все.

Относительно того, что Ходасевич обделен вниманием. С одной стороны, это так – с другой стороны, нет. Есть несколько историко-литературных канонов. Есть канон народный. Ну понятно, что весь двадцатый век в этом народном каноне центральными фигурами были Есенин, Маяковский, может быть, Гумилев, Ахматова, может быть, Цветаева. Есть канон школьный, такой более широкий, он включает в себя тех же авторов, но и Пастернака, Мандельштама и еще много кого. А есть канон профессиональный – этот канон уже совсем другой. В этом профессиональном каноне, например, Александр Введенский – один из величайших русских поэтов. Вряд ли широкий читатель русский особенно его знает. Хотя я проходил по своему двору несколько месяцев назад и был совершенно поражен: стояли две девушки и одна другой читала с телефона стихи Введенского. Так что по-разному бывает. Но Ходасевич – один из величайших русских поэтов в этом профессиональном каноне. Почему он не так любим широким читателем – это отдельный разговор, отдельная тема. Отчасти и потому, что…ведь как складывался канон? В шестидесятые годы, когда общество просыпалось после сталинской летаргии, были великие старики, которые рассказывали молодежи о том, как все было раньше и как все было на самом деле. Ну и кто был особенно авторитетен? Естественно, Ахматова, к которой ездили в Комарово, она рассказывала молодежи. Но она рассказывала о людях, с которыми у нее были личные или творческие отношения. Она говорила, например, о Мандельштаме, говорила о Гумилеве. Пастернак, да, он был живой, на слуху, все было достаточно напряженно, драматично, история с «Доктором Живаго»... Но я вот сам слышал от своих родителей, как на фоне этой истории с «Доктором Живаго» все стали доставать книжки Пастернака и читать. Был, наконец, Илья Эренбург со своей знаменитой книгой «Люди, годы, жизнь», в которой он посвящает большую главу Мандельштаму, какой он замечательный и великий, большую главу Цветаевой, какая она замечательная и великая. Ходасевич там упоминается один раз бегло. А почему – потому что у Ходасевича были очень плохие личные отношения с Эренбургом. Вот такие вещи.

Поэтому Ходасевича стали читать по-настоящему уже где-то в восьмидесятые годы, девяностые. Но и еще проблема была в том, что он был эмигрант. Вот если писатель был репрессирован, то его реабилитировали, и с этого момента его можно издавать. А если писатель был в эмиграции, то общего правила не было. Скажем, Бунина издаем, и издаем широко и безо всяких ограничений. А Ходасевича один раз напечатали в журнале, из-за этого были неприятности у редакции, и публикаций не было в течение пятнадцати лет после этого, потом в какие-то антологии все-таки стали включать. То есть, общего правила не было. Хотя, политическая история Ходасевича была очень сложной и своеобразной – сначала он был сторонником советской власти, потом разочаровался в ней и эмигрировал. То есть, уехал на время за границу и не вернулся. Какое-то время он занимал резко антисоветскую позицию. Потом, в тридцатые годы, всерьез думал о том, чтобы вернуться в Советский Союз. То есть там все было очень неоднозначно у Ходасевича с его политическими взглядами, но в этом особо не разбирались. 

Ну, и третья причина. Запреты же сами по себе ничего не значили. Вот Гумилев был самым запретным в Советском Союзе поэтом, но его читали и зачитывали до дыр, он был очень популярен в Советском Союзе, несмотря ни на что. Но Гумилев – это красиво, романтично, это герой, Африка, война, читая такие стихи приятно отождествляться с автором. Ходасевич мрачный, мизантропический, желто-серый, полуседой, жесткий к себе и к миру – не всем приятно читать, не всем приятно отождествляться с поэтом, который пишет такие стихи. При том, что Ходасевич не самый трудный для восприятия поэт. Но именно вот эта психологическая граница оказалась очень сильной. И поэтому Ходасевич был открыт читателям сравнительно поздно и не занял, может быть, того места, которое должен был занять в читательском сознании. Хотя он, несомненно, принадлежит к числу великих русских поэтов двадцатого века, тут никаких вопросов нет.

Н. Солодников: Мне кажется, еще немаловажным было… Вот как я открыл для себя поэта Ходасевича – я знал о его существовании, но совершенно не понимал, зачем его нужно читать. Если никто из авторитетов не советует, то рука и не дотянется. А потом, когда появилась книжка «Диалоги с Иосифом Бродским» Соломона Волкова, там Бродский большое внимание уделяет Ходасевичу и его сборнику «Путем зерна» – он говорит, что это чуть ли не вершина поэзии Серебряного века. И мне кажется, что не только я понял, что Ходасевича надо читать. С этого началось.

Давайте начнем про нашего героя. Собственно, москвич – тридцать четыре года он прожил в Москве и родился в Москве. Расскажите о его детстве немного, если возможно? 

В. Шубинский: Ходасевич сам много говорил о своей семье, детстве, родителях. Там была довольно экзотическая история, потому что родился он в Москве, но семья-то была… Опять же, с этническим самоопределением этой семьи все очень сложно, потому что родители Ходасевича были носителями польского языка, польской культуры и считали себя поляками. Но при этом, сам род Ходасевичей такой западнорусско-литовский, ополячен в Речи Посполитой, но изначально все же не совсем польский. И сам Ходасевич обычно говорил, что его отец поляк, но есть анкета, где он пишет, что его отец литовец. А родился его отец в Литве. И родина родителей Ходасевича не Польша, а Литва. Так же, как и родина Мицкевича, величайшего польского поэта. Он ведь в Польше в современном понимании совсем и не жил – его родина это Литва. И то, род Мицкевичей в родстве с Ходасевичами, это тоже такой ополяченно-литовский род. Что касается матери Ходасевича, то она по крови была еврейкой. Но там тоже история замечательная. Потому что отец его матери, соответственно, дед Ходасевича, Яков Брафман, это человек, который перешел из иудаизма в православие и был известен как активный антисемитский публицист. На самом деле, там тоже все не так просто. Он не был карьеристом циничным, не был фальсификатором. Он был искренним в своем роде, потому что у него были основания ненавидеть еврейский общинный институт, личные биографические основания. И он искал какие-то пути обновления жизни евреев и единственный путь, который показался ему приемлемым – это путь полной ассимиляции и перехода в православие. Но, тем не менее, это человек с довольно мрачной репутацией. И мать Ходасевича, дочь Брафмана, воспитывалась отдельно от отца, отец к ней не имел никакого отношения. Она была крещена, но не в православие, а в католицизм, и воспитана была в польской семье, была носительницей польской культуры, родным языком был польский и ощущала она себя, конечно, в первую очередь, полькой.

Вот такие сложные семейные корни. А для Ходасевича все это было важно. Для него важны были и его польские корни, потому что он с детства знал польский язык, зарабатывал на жизнь в какой-то момент переводами с польского, он постоянно размышлял о своих взаимоотношениях с Польшей. Для него были важны и его еврейские корни, хотя они были, как мы понимаем, совершенно символическими. Об этом он тоже часто вспоминал. Опять же, его жизнь профессионального литература сложилась так, что он много переводил еврейскую поэзию. Но он переводил еврейскую поэзию с иврита. Как все мы прекрасно знаем, в двадцатом веке еврейская поэзия развивалась, в основном, на двух языках – на иврите и на идише. Поскольку Ходасевич участвовал в проектах, организованных сионистскими кругами, а там к идишу плохо относились, то стихи переводились исключительно с иврита. И Ходасевич был редактором этого сборника, он много переводил, с подстрочника, естественно. Там были люди, хорошо знающие иврит, которые эти подстрочники делали. Участвовали в этом люди, причастные к сионистскому движению, например, молодой Самуил Маршак. А с другой стороны, участвовали ведущие русские поэты, в тот момент, Вячеслав Иванов, Брюсов, Сологуб – и они все, естественно, переводили с подстрочника. Как и сам Ходасевич. Но для него этот проект был важен. Он издал потом свои еврейские переводы отдельной книгой, очень много писал про еврейскую поэзию на иврите, с которой он через подстрочник и познакомился. Конечно, он все время вспоминал, что он внук Брафмана, никуда от этого было не деться. Вот такая семейная история. 

Да, еще важный момент. Ходасевичи, они изначально шляхтичи были, но они, что называется, деклассировались. Потеряли дворянство и стали мещанами. И отец Ходасевича, Александр Иванович, попытался стать художником. Ходасевич писал в своем стихотворении, что его отец учился в Академии художеств, но я это проверил – он не был студентом Академии художеств. Видимо, он посещал рисовальные классы при Академии. Потом он пытался как-то подрабатывать живописью в Литве, расписывать церкви, но в конце концов, поскольку художником он был плохим (об этом пишет его внучка, художница Валентина Ходасевич), он не смог, в итоге, профессионально состояться в этой области и стал сначала коммерческим фотографом, а потом владельцем магазина фототоваров в Москве. И судьба отца для Ходасевича, конечно, была очень важна. Он пишет в стихотворении «Дактили», посвященном его памяти, о нем как о человеке, который пожертвовал искусством и творческой реализацией ради своей жизни, ради заботы о близких, ради семьи, и противопоставляет, таким образом, его судьбу своей судьбе. Вообще, Александр Иванович тяжело переживал свой разрыв с искусством и в старости уже пытался что-то писать, какие-то картины, но вот Валентина Михайловна Ходасевич вспоминает о них с большой иронией.

И дальше, следующий шаг – это Москва. Москва как фон, в котором Ходасевич рос. Москва начала двадцатого века более уютна. Трудно себе сейчас представить это – но она меньше, уютнее, патриархальнее в каком-то смысле Петербурга. А с другой стороны, Москва – это купеческий город, в котором активно развивается русский капитализм, есть деньги и эти деньги точно идут на искусство, потому что верхушка русской буржуазии была очень склонна к меценатству в художественной области. Москва – это коллекция Щукина, Морозова, Московский художественный театр, который спонсирует другой Морозов, Савва Морозов. И это символисты. Московский символизм, очень бурно развивающийся. И тоже развивающийся на деньги крупных предпринимателей. «Весы» это Поляков, причем есть железнодорожные магнаты Поляковы, а есть текстильщики Поляковы. Это совершенно разные семьи: железнодорожные Поляковы евреи, а текстильщики это православные русские люди. Вот, значит, на деньги текстильщиков Поляковых журнал «Весы» развивается. И один из Поляковых, Сергей Поляков, очень успешный и талантливый переводчик, близкий друг Брюсова, и тоже активно участвует в работе над журналом. Другой журнал, «Золотое руно», – это Рябушинский. А что такое Рябушинский понятно – очень важный для русской истории человек двадцатого века, старообрядческий предпринимательский род, участвовавший и в политической жизни и в культурной. 

Вот это Москва. И в ней проходит юность и молодость Ходасевича. Устанавливаются его очень своеобразные отношения с символистскими кругами, с Брюсовым такая вот очень сложная дружба-вражда. Дружба, но тоже непростая, с Андреем Белым. Вот эти символисты старше него на пять-десять лет. Наряду с грандами символизма это и такие люди, как, например, Нина Петровская, роковая женщина русского символизма, возлюбленная тех же самых Брюсова и Андрея Белого, очень трагически закончившая свою жизнь, ей посвящен очерк Ходасевича «Судьба Ренаты». У этих людей существует определенный способ жизни, определенная модель жизнестроительства, определенная жизненная этика. Смысл в том, чтобы каждую минуту испытывать какие-то исключительные чувства. Причем, направленность не важна – исключительные по модулю. Ловить миги, переживать яркие и необычные мгновения, которые являются единственно ценным в жизни и которые порождают искусство. Жить только ради этого. И понятно, что это страшно ломало человеческие жизни. Стремление к постоянной исключительности, постоянной взвинченности всех чувств, попытка мистически наполнить обыденные переживания и так далее… И об этом Ходасевич в своей книжке «Некрополь» тоже пишет, в своей итоговой мемуарной книге. А сам он другой, он уже человек другого поколения. У него выстраиваются свои отношения с миром, реальностью, обыденностью. Он сверстник акмеистов, но акмеисты в Петербурге. При некотором сходстве поэтики, у него непростые отношения с акмеистами. Он, скорее, спорит с ними. Он сверстник футуристов, которых он не любит. Это враги, но, тем не менее, он рядом с ними и в определенном диалоге. Такова жизнь Ходасевича до революции. Дальше начинается революция и там уже возникают другие проблемы. Сначала тоже в Москве. 

Н. Солодников: Ну, раз уж революция, давайте сначала, раз уж мы коснулись любовных драм, – две женщины сыграли важную роль в его жизни. Две или три, все-таки?

В. Шубинский: На самом деле, я думаю, что больше.

Н. Солодников: Ну первая жена Анна Ивановна…

В. Шубинский: Нет, нет, смотрите. Главной любовью его жизни все-таки была Нина Берберова. Но это уже следующая тема. Конечно, важную роль сыграла Анна Ивановна Ходасевич, вторая жена. Первая его жена – это Марина Эрастовна Рындина. Это очень ранний брак, абсолютно неудачный, распавшийся через два года. Марина Рындина ушла от Ходасевича к Сергею Маковскому, будущему редактору журнала «Аполлон». И никаких особых воспоминаний Ходасевич об этой любви не сохранил, но есть первая книга его стихов «Молодость» – она как раз связана с вот этими переживаниями от этой любви и разрыва. Дальше был роман с Евгенией Муратовой, который тоже как-то отразился в творчестве, но ничего там особо драматичного не было. А потом был действительно брак с Анной Ивановной Чулковой-, в первом браке Гренцион, Ходасевич, которая была близким Ходасевичу человеком. Их переписку читать невероятно трогательно, она полностью не напечатана, это все лежит в ИРЛИ в Москве… в РГАЛИ, в Архиве литературы и искусства! И там очень трогательные письма. Он себя называет «медведем» все время в этих письмах, ее он называет «мышь». И видно, как они трогательно друг к другу относятся, как заботятся друг о друге. И, собственно, Ходасевич сына Анны Ивановны от первого брака, Гаррика-Гренциона, воспринимал, в общем-то, как своего сына и тоже участвовал в его воспитании. Но потом это все распалось, уже в послереволюционные годы. И, конечно, Анна Ивановна замечательна тем, что она абсолютно противоречит вот этому символистскому типу женщины. Вот один пример. Та же Нина Петровская, роковая женщина, была любовью кучи символистов, стреляла в Брюсова из пистолета, была невероятно изысканной, стильной, при этом была алкоголичкой и наркоманкой. Потом она уехала за границу, жила там пятнадцать лет, пытаясь зарабатывать литературным трудом – это у нее не получалось, там были совершенно страшные вещи, и нищенство, и проституция, и черт те что, потому что действительно, не было реально куска хлеба. Уже накануне смерти – она покончила с собой в пятидесятилетнем возрасте – Нина Петровская пишет кому-то: «Я всю жизнь это скрывала, но вообще-то, у меня есть профессия – я, вообще, зубной врач. Но я понимаю, что зубным врачом я работать уже не могу, но может, зубным техником…». То есть, у человека есть нормальная человеческая профессия, прозаическая, да – и скрывала всю жизнь как нечто позорное. И Анна Ивановна была милым человеком, обаятельным, тонким, может, не очень глубоким, но земным вполне. Она освоила профессию косметолога, потому она служила в Московской городской управе, занималась домом и хозяйством. То есть, она была нормальным земным, живым человеком, чего Ходасевичу, конечно, остро не хватало. И его отношения с ней – это были такие живые, земные, человеческие чувства. Неслучайно, что его вторая книга, которая вышла в тот момент, когда он обрел счастье с Анной Ивановной, называлась «Счастливый домик», это отсылка к Пушкину, к стихотворению «Домовой». Ну а дальше… Все-таки Ходасевича всегда тянуло к чему-то другому, к чему-то исключительному и трагическому. Вот этого счастья в «счастливом домике» ему не хватало. Но это тоже другая тема. 

Н. Солодников: Да, о ней тогда ближе к концу разговора. Большевики, революция – как складывались отношения, как он встречает революцию, что с ним происходит?

В. Шубинский: Это очень интересный сюжет. Причем это сюжет, который впоследствии самим Ходасевичем был мистифицирован, потому что понятно, что если человек переходит из стана и стан, то он как-то пытается завуалировать то, что он делал до этого в предыдущем стане. Ходасевич был человеком левых взглядов, как и большинство поэтов его поколения. Пастернак и Мандельштам вообще изначально были левых взглядов, и что бы не говорилось и не писалось, они советский, красный, революционный проект вполне принимали, и их какая-то оппозиция этому проекту всегда была оппозицией «изнутри». И с Ходасевичем вначале было точно так же – он вполне это все принял и сотрудничал с большевиками не только ради куска хлеба, но и потому что у него были очень сильные антибуржуазные настроения. «И лучше диктатура пролетариата, чем диктатура бельэтажа», да? И «у нас будет новая строгая трудовая Россия» – это все из его переписки с другом Борисом Садовским, который был человеком очень правых взглядов. Но это не мешало им дружить, и вот Садовскому, как человеку правых консервативных взглядов (если не черносотенных, то очень консервативных), Ходасевич говорит: «Вы же должны меня понять. Вы же тоже против буржуазного мира, но вы с другой стороны против него». Но при этом Ходасевич общается с Ольгой Каменевой, он служит в ТЕО (театральном отделе наркомпроса), его возглавляет Ольга Каменева – это жена Каменева и сестра Троцкого. Соответственно, Ходасевич общается с ней и с ее мужем, что ему потом ставили в вину. У него есть воспоминания о них, написанные уже, конечно, с позиций человека, который большевизм отверг. Он занимает пост директора книжной палаты – он был первым директором книжной палаты советской, это довольно серьезный пост. Это в Москве еще. Кроме того, преподает в Пролеткульте и так далее. Причем, он очень серьезно к преподаванию относится и с большим уважением относится к молодым пролетарским поэтам. Но в то же время, какую-то дистанцию он выдерживает по отношению к большевикам. Он это объясняет тем, что «вот большевики сейчас у власти, а когда они были в подполье, я с ними не был, поэтому я не могу вступить в партию, потому что это будет нечестно». Вот только так, только кокетничает. Даже все эти ужасы революции, террор – он в какой-то степени готов с ними примириться, потому что это неизбежные трудности становления. А потом, уже в двадцать первом году, когда он переезжает из Москвы в Петроград, тут у него уже начинается разочарование, и это разочарование у него связано с НЭПом. Потому что оказывается, что вот этого нового мира, новой земли, нового неба, ради которого мы это все терпели (и голод, и террор), всего этого не будет, а будет возвращение, как казалось тогда многим, буржуазного мира, но с меньшим уровнем свободы и благосостояния. Тогда зачем все это было? Есть у него стихотворение «Помню куртки из пахучей кожи…»: «А, ей-Богу, были мы похожи // На хороших, честных моряков… Голодали, мерзли – а боролись… // То ли бы мы пробрались на полюс, // То ли бы пошли погреться в ад». В итоге, ни того, ни другого не произошло, «нанялись работать на купца». Капитан повернул назад и нанялись работать на купца – такое характерное и очень антинэповское стихотворение, написанное с красной позиции. Он в каком-то смысле был в оппозиции большевикам слева. А затем, когда он уже оказывается заграницей, постепенно эта оппозиция слева переходит в оппозицию справа. Он полностью разочаровывается в большевистской революции и начинает воспринимать ее как темное, мещанское по своей природе явление, разрушающее великую Россию Петра и Пушкина. Такие странные повороты, но что является общим – это антимещанский, антибуржуазный заряд, который присутствует у Ходасевича и в левой, и в правой его фазе. Ну и после переезда в Петроград, когда Ходасевич переживает то, что он сам воспринимал как расцвет и подъем творчества, вершину свою, это год, когда была практически полностью создана книга «Тяжелая лира». «А мне тогда в тьме гробовой, российской, // Являлась вестница в цветах, // И лад открылся мусикийский // Мне в сногсшибательных ветрах», – это он уже в 1925-ом году вспоминает о том, как рождалась эта книга. «На печках валенки сгорали // Все слушали стихи мои», – вот он описывает тот интерес к его стихам, который возник тогда. И действительно, написаны многие великие стихи Ходасевича в этот год. И он живет в «ДИСКе», в Доме искусств (это кинотеатр «Баррикада» сейчас), где были писательские общежития и жили Гумилев, Мандельштам, и молодой Евгений Шварц, и много еще кто. Это был очень богатый мир этого «ДИСКа», есть множество воспоминаний о нем – есть роман Ольги Форш «Сумасшедший корабль». И вот Ходасевич оказывается там, оказывается в этой писательской колонии, и в этот период как раз все у него в жизни меняется. И начинается, в том числе, новая любовь, встречая Нину Берберову. 

Н. Солодников: До Берберовой, до которой мы подойдем уже к смерти за границей... Мы как бы уезжаем из Петрограда в Берлин, через Ригу в Берлин… Вот Горький. Горький – важнейшая фигура в жизни Ходасевича, причем до самого конца.

В. Шубинский: У Ходасевича было два человека, общение с которыми было и дружеским, и непростым, и были очень сложные, напряженные внутренние отношения – это Брюсов и Горький. Может быть, еще Андрей Белый – но с Андреем Белым была очень сильная психологическая привязанность. Больше, чем к Андрею Белому, Ходасевич из своих друзей был привязан лишь к своему ближайшему другу Муни – это Самуил Киссин, действительно ближайший друг его молодости, покончивший с собой в 1916-ом году, которого Ходасевич постоянно вспоминал. Ну и с Михаилом Осиповичем Гершензоном, замечательным пушкинистом, у него была достаточно близкая дружба. Но с Брюсовым и Горьким было все совсем интересно. С Горьким Ходасевич познакомился еще в Москве, а живя в Петрограде он чем занимался – он работал в издательстве «Всемирная литература». А это горьковский проект, который, с одной стороны, был связан с глобальными идеями Горького о просвещении масс, чтобы донести до масс всю мировую литературу, а поскольку массы на иностранных языках не читают, то все надо перевести, и все это надо перевести в ударные сроки с помощью огромного количества специалистов-экспертов, поставить это все на конвейер и так далее… А с другой стороны, это была возможность для интеллигенции выжить в Гражданскую войну, элементарно физически выжить. Была эта работа, были переводы, за них что-то платили, давали какие-то пайки и так далее. В этом участвовало огромное количество людей – здесь, в Петрограде, в этом участвовали и Гумилев, и Лозинский, и Чуковский, и много-много кто. А Ходасевич был сначала представителем «Всемирной литературы» в Москве, а потом активно участвовал в ее работе здесь, в Петрограде. И в ходе этой работы у него с Горьким сложились какие-то совершенно особые отношения, он часто бывал у него дома. Ну и, собственно, главным эпизодом дружбы Ходасевича с Горьким стало совместное издание журнала «Беседа» уже за границей после того, как в 1922-ом году они оба выехали за границу. Оба выехали, не собираясь эмигрировать, – Горький не эмигрировал, он вернулся. А Ходасевич, как предполагал, выезжал на несколько лет. Для него, помимо всего прочего, это была возможность выйти из сложной личной ситуации – Анна Ивановна, а одновременно у него роман с 20-летней поэтессой Ниной Берберовой. И он понимает, что хочет быть с ней, и разрулить это все в условиях Петрограда довольно трудно – и он считает, что уедет с Берберовой на некоторое время за границу, потом они вернутся и все уже будет иначе.

А дальше он оказывается в Берлине. И что такое Берлин двадцать второго года? Это примерно как Ереван сейчас или Тбилиси. То есть, огромное количество толчется там приехавших людей из России, часть из которых эмигрировала, часть из которых просто вырвалась по путевке Народного комиссариата просвещения в командировку – давалось огромное количество неоплаченных командировок, давали возможность выехать за границу. Восемь лет за границу выехать нельзя было вообще – сначала война, потом революция, Гражданская война и так далее. А тут возможность выехать за границу, люди выезжали и дальше осматривались – останутся они или вернутся? И кто-то остался, кто-то вернулся. И там шла бурная литературная жизнь русская, выходили в больших количествах русские журналы, были русские издательства. Причем, пока советская власть не разобралась за несколько месяцев, там просто печатались без цензуры на русском языке, ставилось на титульном листе «Москва-Берлин», после чего книги спокойно продавались в Советской России. Через несколько месяцев это прикрыли – но несколько месяцев такое было. И там за это время побывали если не все, то очень многие – побывал и Пастернак, и Андрей Белый, который потом вернулся, побывал проездом в Америку с Дункан Есенин, побывал Маяковский, Гершензон там же оказывается из друзей Ходасевича… И в то же время там люди, которые никуда возвращаться не собираются – Цветаева, политические деятели первой эмиграции, включая Керенского, и многие другие. Туда же прибывает и «Философский пароход», когда высылают интеллектуалов из Советской России – они все тоже направляются в Берлин. В Берлине дешевизна – там экономический кризис, благодаря которому с любой иностранной валютой там очень вольготно живется. Потом это все заканчивается, и русская колония начинает перебираться в Париж. Но Ходасевич едет не в Париж – вместе с Горьким он едет в Чехию, потом они оказываются в Италии. Потом Ходасевич и Берберова едут на некоторое время в Париж, потом они снова оказываются в Италии у Горького, это довольно долгая история. Значит, чем они занимаются? Журнал «Беседа» – у Горького идея издавать за границей журнал, в котором будут печататься и советские писатели, и эмигранты, и его можно будет распространять на территории Советского Союза. Из этого ничего не получается, потому что, во-первых, журнал не пускают в Советский Союз, несмотря на то, что его редактор Горький – а со-редакторы и Ходасевич, и Андрей Белый, и Шкловский молодой, и еще несколько человек. Во-вторых, эмигранты в нем печататься не очень хотят, а советские писатели печататься в нем боятся. И поэтому у журнала выходит шесть-семь номеров, я забыл, честно говоря, сколько всего было, а дальше все заканчивается. И между Ходасевичем и Горьким происходит разрыв, потому что Горький постоянно мечется между принятием всего того, что происходит в России, и отвержением. И для него это просто личная вещь – потому что все советские руководители, начиная с Ленина, его личные друзья. Это люди, с которыми он вместе провел молодость. С другой стороны, он очень сильно зависит от издания своих книг в Советском Союзе, материально зависит. Он привык широко жить, привык, что у него много денег – вокруг него куча людей, которым он помогает, которые как-то при нем кормятся, в этом смысле он был человек очень широкий и добрый. И все эти люди тоже не хотят, чтобы эти деньги из Советского Союза пропадали. Ну и особенность психики Горького заключалась в том, что он очень легко трансформировал картину мира под какие-то прагматические цели. Собственно, образ Луки из «На дне» во-многом автобиографический – Горький был сам себе Лука, и себе, и окружающим. И Ходасевича в какой-то момент это стало раздражать, несмотря на его человеческую привязанность к Горькому. Но там, конечно, было еще глубокое типологическое различие, потому что Горький был человеком девятнадцатого века, он был позитивистом, реалистом, человеком, верящим в прогресс. Для него это была религия – прогресс социальный, технический. А Ходасевич был декадент и мессинист, и сама идея прогресса его не очень увлекала, и он очень мало верил в то, что Советская Россия к этому прогрессу способна в этот период времени, по крайней мере.

Н. Солодников: А я предлагаю, чтобы эту историю с Ниной Берберовой наши читатели узнали уже сами из книги. У нас время заканчивается, но, с другой стороны, мы сейчас все расскажем – вот Берберова и трагическая история отношений, трагическая смерть Ходасевича… Но если вы считаете что-то важным сказать – скажите. Мне жалко раскрывать все козыри.

В. Шубинский: Дальше шла жизнь в эмиграции, это все тоже очень интересно, и полемика эмигрантская литературная, и разочарование в эмиграции. Ну и, конечно, Нина Берберова – такая красивая, сильная, волевая, в чем-то, может быть, циничная женщина, напористая, которая, конечно, была главной любовью Ходасевича. Союз с ней, разрыв – это все тоже было очень важным и драматичным. Она оставила Ходасевича в момент, когда он был слаб и уязвим, в тридцатые годы. Но нашлась другая женщина, которая стала его женой и поддержала его. Это Ольга Марголина. И его дружба с Берберовой тоже продолжалась. Но трагическая смерть… Хотя лишь в каком-то смысле «трагическая», потому что человек умер от рака в пятьдесят три года. А в каком-то смысле, ему повезло, потому что он умер, не увидев самого страшного.

Н. Солодников: Да, в 1939-ом году он умирает, за два года до всего. Он успел даже прокомментировать Мюнхенский договор…

В. Шубинский: Да, он умер за считанные месяцы до начала Мировой войны – в сороковом году в Париж входят немцы, и многие близкие люди Ходасевича, его жена Ольга Марголина, просто погибли в концлагерях.

Н. Солодников: И сцена смерти Ходасевича, конечно, то, как об этом пишет Берберова, – это без слез читать невозможно… Книжка великолепная, рекомендую от всего сердца, правда! Не для красного словца, а тот случай, когда с радостью советую вам ее купить и прочитать. И, кстати, есть в продаже другие книги Валерия Шубинского, о Хармсе, о Гумилеве – это все великолепные книжки. Спасибо вам огромное! А мы встретимся через полчаса, чтобы поговорить с Олегом Коваловым о книге, посвященной Ларисе Шепитько, нашему замечательному режиссеру.

В. Шубинский: Я хочу сказать еще, раз уж об этом зашла речь, что биография Хармса, которая раньше выходила в издательствах «Вита Нова» и «Корпус», переиздается «Корпусом» и выйдет в начале следующего года.

Н. Солодников: Ура! Спасибо.