Диалоги ОБ
Вотивные практики от Средневековья до наших дней
Михаил Майзульс
ВидеоАудио

Николай Солодников: Ну что, мы потихонечку подошли к завершающему «Диалогу» мартовскому. Следующие «Диалоги» у нас планируются двадцать третьего апреля, пока в планах. Я с большой радостью представляю нашего постоянного гостя, постоянного участника, с которым, я надеюсь, мы эту добрую традицию продолжим: новая книга – новая встреча. Вот, и книг бы побольше. Михаил Майзульс, искусствовед, медиевист – ваши аплодисменты.

Михаил Майзульс: Спасибо большое.

Н. Солодников: Двукратный победитель премии «Просветитель», между прочим.

М. Майзульс: Стыдно.

Н. Солодников: Да, единственный, кто в разделе «Гуманитарные науки» победил дважды. В том числе, с прошлой книгой «Воображаемый враг». Лучшая книга года в области гуманитарных наук, отдельные поздравления. И здесь уже новая книга у нас, которая называется загадочным провокативным образом «Восковые ноги и железные глаза. Вотивные практики от Средневековья до наших дней». Справедливости ради заметим, что три автора в этой книге: кроме Михаила это Сергей Зотов и Дмитрий Антонов, коллеги по «Страдающему Средневековью», я так понимаю, правильно?

М. Майзульс: Отчасти. Оба мои друзья. Сергей Зотов – это мой соавтор по книжке «Страдающее Средневековье». А Дмитрий Антонов – тоже мой соавтор, но по другим сюжетам, уже связанных со всевозможными древнерусскими штудиями.

Н. Солодников: Так, давайте мы начнем с самого начала. То есть, объясним и мне, и нашим гостям, что же такое вотивные практики?

М. Майзульс: Все очень просто. Главное – это не подзаголовок «Вотивные практики от Средневековья до наших дней», а заголовок «Восковые ноги и железные глаза». О чем речь? Вот если мы отправимся в Эрмитаж или в Музей истории религии и, возможно, в Русский музей, но, скорее, в его запасники, чем в его основную экспозицию, или почти в любой крупный музей старого искусства, этнографии, истории религии в Питере, Москве, Лондоне, Париже, где мы только сможем оказаться в нынешней ситуации, – то в каких-то маловостребованных, удаленных от магистральных троп залах мы почти всегда найдем небольшие предметы. Это могут быть изображения человеческих органов, частей тела, фигурок, голов (из терракота какие-нибудь греческие или римские), это могут быть из серебра или другого металла подешевле штампованные такие же руки-ноги, младенцы запелёнатые, домики, ружья какие-нибудь баварские восемнадцатого века… Форм много – суть одна.

Переходим к слову «вотивный». У вас случилась беда. У вас есть просьба к высшим силам. Вы заболели, заболел ребенок, убежал любимый кот, конь, случился пожар, нечто, заставляющее вас просить о помощи. И вы обращаетесь к высшим силам – к греко-римским богам, христианским святым, к Деве Марии, к Иисусу Христу с просьбой вам помочь. И в залог подтверждения, усиления своей просьбы приносите дар. Дар может выглядеть миллионом разных способов, один из них, известный во множестве разных традиций (и дохристианских, и христианских), – вы приносите некий предмет, облик которого соотносится с той просьбой, которую вы формулируете. Или – вам уже помощь оказана, и вы приносите благодарность. Была больна рука – вы приносите терракотовую руку в храм бога Асклепия. У вас улетел любимый сокол (вы какой-нибудь французский граф тринадцатого века), вы охотитесь, сокол – штука дорогая, он улетел. Вы долго плачете, сокол вернулся – вы благодарите какого-нибудь святого за то, что это случилось. Вы приносите сокола из серебра к мощам святого, которого благодарите, или к его изображению. Все это осуществляется по обету. Слово «обет» на латыни «вотум». Эти дары происходят по обету – по латыни ex voto. Соответственно, «вотивный» (от этого слова латинского) означает какие-то дары, какие-то действия, которые человек осуществляет по отношению к высшим силам по этому обету, договору, просьбе. Соответственно, вся книжка рассказывает о разнообразии этих предметов, которые в средневековой Европе, немножко в средневековой Руси и в Новое время в католическом мире и немножко в православном, верующие, стремящиеся установить отношения с небесами или их укрепить, приносили в храм. Восковые ноги и железные глаза – это просто одни из многих примеров этих даров.

Н. Солодников: Ну, я забыл сказать, что книга выпущена издательством «Слово» и это сделано как всегда невероятно. Потрясающая бумага, огромное количество иллюстраций, цвет, свет, ну тут вообще… Одно удовольствие просто в руках держать. Давайте пойдем по главам, чтобы не путаться.

М. Майзульс: Давайте.

Н. Солодников: Введение мы уже сделали. Итак, «Косточки, костыли и цепи». Пожалуйста.

М. Майзульс: Смотрите, я думаю, что можно пойти…

Н. Солодников: Глобальнее?

М. Майзульс: Не так, как вы говорите, а чуть иначе. Отойти на большее расстояние, сменить на капельку оптику. Почему эти предметы кажутся интересными? Они довольно стереотипны, и историки искусства, по понятным и справедливым причинам, ими не слишком интересовались. Но для историков религии, историков общества они очень важны. Поскольку они помогают прикоснуться к каким-то очень повседневным религиозным практикам, от которых часто либо не остается никаких письменных свидетельств, либо они довольно скудны. И это вещи, в которых мы иногда можем расшифровать, в чем это послание, а иногда не можем, [в них] зашифрованы личные истории огромного количества людей, от которых, в общем-то, ничего, кроме этих штук, не осталось. Это не какие-то редкие, элитарные, малораспространенные затеи. Это вещь, которая была чрезвычайно распространена – и в Античности, и в разных культурах древнего Ближнего Востока еще задолго до греко-римского мира, а потом и в эпоху христианскую – и на протяжении столетий миллионы людей так или иначе соприкасались с подобного рода процедурами. Поэтому изучая вот эти все восковые ноги, железные глаза и кости (и сейчас я о них все-таки скажу), мы много лучше начинаем понимать о том, как на самом повседневном уровне строилась история религии. Не на уровне богословских теорий, не на уровне большого церковного искусства, великих мастеров, а на уровне того, с чем мог соприкоснуться каждый. Теперь про косточки. Это дар, как усиление просьбы и катализатор, или дар в благодарность, мог в материальном плане представлять собой множество разных вещей. Это может быть действительно изображение, которое вы специально заказываете у мастера, для того, чтобы его принести. Ну, вот нога из серебра – вы вряд ли сами сможете ее сделать. А может быть, какой-то вполне реальный, повседневный, изначально не предназначавшийся к тому, чтобы стать даром предмет. Вы хромали, вы упали с лошади и сломали ногу, у вас было какое-то увечье, поранились и нога стала гноиться и вообще был велик шанс, что вы ее потеряете (но в итоге, к счастью, этого не произошло), вы ходили с палкой, с костылем, с какой-то опорой, и излечившись, приносите этот костыль в качестве доказательства того, что вы были больны и излечились.

Н. Солодников: На секунду, мне это начинает напоминать «Марафон желаний» какой-то.

М. Майзульс: Ну, это и есть в каком-то смысле «Марафон желаний».

Н. Солодников: Главное, не воспринимайте это как руководство к действию!

М. Майзульс: Да, возможно, у меня слишком побудительная интонация, все в повелительном наклонении, но это все для краткости описания.

Н. Солодников: Мало того, что побудительная, она еще очень убедительная!

М. Майзульс: На самом деле, сделаете вы это или нет, я не знаю, поможет ли вам это – мне все равно. (смеется)

Н. Солодников: Самое главное, что мы никого уже ни в чем не разубедим.

М. Майзульс: Может быть, у нас и нет такой цели. Так вот, этот костыль, это зримое доказательство того, что опора вам больше не требуется, потому что вы излечились. На юго-западе Франции есть до сих пор очень значимый в католическом мире город, Лурд, который после того, как в девятнадцатом веке там (можно сказать, якобы – или не якобы, это не важно) случилась серия видений Девы Марии, которую потом прозвали по этому месту Лурдской, некой девушке-пастушке, это место превратилось в важный центр паломничества. В том числе, связанном с излечением. Грот, в котором все это происходило, превратился в фокус внимания для многих сотен-тысяч и миллионов (я не преувеличиваю) паломников, которые туда отправлялись, продолжали отправляться, прося, в основном, об исцелении. И, почему я сейчас вспомнил об этом гроте, он долго был завешан многими сотнями костылей, которые точно так же в дар были принесены. Предмет – не какой-то особый костыль из серебра, воска или какого-то еще материала, терракоты (хотя и такие бывали), а просто обычный костыль, которым вы пользовались, или пользовался родственник.

А есть (возвращаясь ближе к вашему вопросу) случаи, когда в качестве такого дара приносится уже не специально изготовленное изображение, не повседневный предмет, ставший свидетелем того, что с вами случилось, а часть вашего собственного тела. Какая-то патологическая ткань, которая была отделена хирургом. Тут нам на помощь приходят уже тексты – жития святых, сборники чудес, регистры даров, которые велись во многих святилищах, когда то, что приносилось, а все предметы обладали ценностью свидетельства, создавало вокруг святыни, изображения, мощей своего рода такую ауру из зашифрованных в этих вещах историй о чудесах. Чем больше этих историй о чудесах, тем сильнее молва о том, что здесь творится чудо и здесь можно рассчитывать на исцеление. И, соответственно, эти дары как свидетельство, как доказательство силы конкретной святыни, они часто вносились в какие-то регистры. И вот в этих житиях, сборниках чудес или регистрах – текстах довольно бюрократического плана – мы регулярно находим описания историй, которые стоят за тем или иным даром. И из них мы узнаем, что эту роль могли выполнять, скажем… Вот у вас приходит женщина в Кентербери в тринадцатом веке, Англия, готический прекрасный собор, и место упокоения одного из важнейших британских святых, архиепископа Томаса Беккета, жертвы катастрофического недопонимания между церковью и монархией, который был зарублен людьми английского короля прямо в собственном соборе. Это место, где упокоится мученик, превращается в важный паломнический центр, туда приходит женщина, у которой, по ее утверждению, внутри ее тела сидит некий червь. Можно сказать, что на наш взгляд, это, своего рода, ложная метафорическая этиология некого заболевания, которым она страдала. В принципе, этот червь вполне может существовать в реальности, поскольку у людей бывают разные паразиты, начиная от когда-то произведшего на меня в детстве очень сильное впечатление – по центральному телевидению показали о бычьем цепне документальный фильм. В общем, бычий цепень – это то еще удовольствие. Так вот, можно представить, что у женщины есть нечто подобное. В силу неких процедур – помощи святого, хода времени, приема снадобий – этот цепень или воображаемый некий червь выходит из нее, и его приносят в дар святому. То есть, это может быть и своя собственная ткань, и паразит, который внутри тебя пребывал. И описания уже гораздо более новые, не средневековые, а семнадцатого или девятнадцатого веков, многих церквей в значительной части католического мира, например, в южной Германии, в Австрии, где эти практики были очень распространены, часто показывают, что некоторые особо популярные храмы были похожи, с одной стороны, на галереи с многими сотнями табличек (я о них еще скажу), на которых были изображены чудеса, но, одновременно, своего рода кунсткамерой и нечто напоминающее музей при медицинских факультетах. Где ну не в банке в формалине, но в каком-то сосуде в чем-то, нам трудно уже сказать в чем, могли содержаться и подобные дары. Нога из серебра, чрезвычайно замысловато сделанная, дорогая и искусственная, штампована, все они одинаковые, тоже не очень дешевые, но более доступные, чем серебряная рука из воска, и вот этот червь или костыль – внешне не похожи друг на друга ничем, но роль, которую они выполняли, в общем-то, была одинаковая.

Н. Солодников: А цепи зачем приносили?

М. Майзульс: С цепями все просто и актуально. Значит, история такова. Тут нужно сделать маленькое не то, чтобы предисловие, но скобочку. Ключевое слово – специализация. Опять же, и в Античности, хотя это и менее выражено, и точно в христианскую эпоху и на Западе, и на Востоке в контексте культа святых у многих небесных заступников, патронов, к которым шли за помощью, молились, воздвигали храмы и создавали их изображения, была какая-то специализация. Не обязательно медицинского плана – исцеляют от этого или от другого. Но часто, поскольку стремление к исцелению и здоровью – один из главных векторов человека, социума, психики, медицинские специализации были очень распространены. Предположим, святая Аполлония, одна из многочисленных раннехристианских мучениц, которой, по приданию, мучители вырвали зубы, и соответственно, логичным образом, превращается в заступницу тех, кто страдает от какой-то боли во рту, она должна помочь. Или святая Луция, в имени которой есть латинский корень «lux», свет, превращается в целительницу тех, кто страдает от каких-то болезней глаз, не видит, или видит недостаточно хорошо. Соответственно, то, какие именно просьбы обращают к тем или иным святым, в какое именно место в этой географии святилищ люди идут, чтобы избавиться от этого недуга или попросить о помощи в той или иной беде, зависит очень часто от специализации святого и конкретного места. Поэтому, у нас есть известные по старинному описанию, по каким-то изображениям… Или, иногда, есть предметы, которые в этих святилищах до сих пор, места, в которых скапливаются дары разных типов.

Теперь, к цепям. Что человека заботит (и сегодня в том числе) помимо здоровья, какие именно беды случаются с людьми? Одна из главных бед – заключение. Справедливое, несправедливое… Плен. Ты отправился куда-то и тебя захватили враги. Ты совершил преступление и томишься в застенке. Ты не совершал преступление и томишься в застенке. Тебя взяли в заложники разбойники, чтобы вымогать выкуп. Или тебя так же удерживает какой-нибудь соседний барон-грабитель с теми же самыми целями. Причин, по которым человек может попасть в застенок – триллион, и кому, как не нам сейчас, этого не знать. Соответственно, прося об освобождении или благодаря за него, люди приносили цепи как зримое воплощение неволи, заключения. Это могли быть либо цепи в прямом смысле этого слова, либо какие-то другие приспособления удержания – колодки, груз, который был привязан к цепи и удерживал заключенного от того, чтобы он не убежал или мог свободно передвигаться по своей камере, ну что угодно. Но обычно – цепи. И был в масштабе католического мира, но особенно, опять же, мира южно-германского, святой, специализировавшийся на такого рода помощи заключенным. Святой Леонард из местечка под названием Ноблак (или Нобла) на территории современной Франции, и его храмы были как раз заполнены цепями самого разного рода, иногда принесенными какими-нибудь жившими неподалеку крестьянами или горожанами, а иногда… Ну, например, в каком-нибудь шестнадцатом-семнадцатом веках, в эпоху противостояния мира христианского и Османской империи по всему Средиземноморью регулярно и моряки, и просто мирные обыватели, и солдаты попадали в турецкий плен. Их выкупали – были специальные братства, в Италии это довольно распространено, которые занимались тем, что собирали деньги (назовем это краудфандингом) на выкуп пленных. У них были собственные часовни, и в этих часовнях можно увидеть уже не в виде самости принесенных просто цепей, которые верующие развешивают сами по пространству, а в виде достаточно продуманных и организованных интерьеров, где висят однотипные таблички с именами, датами, краткими историями, и к ним: «я такой-то-такой-то был выкуплен из османского плена тогда-то-тогда-то, 15 мая 1671 года, благодарю Деву Марию и братство такое-то». И эти цепи так же висят, и мы их в достаточно большом количестве до сих пор можем увидеть.

Н. Солодников: Так, в следующей главе тут тоже, знаете, разное: «Дома, корабли, (и, например) автомобили». То есть, мы переходим к современным уже совсем вотивным практикам.

М. Майзульс: Да, важно сказать, что вся эта история вовсе не принадлежит какому-то далекому, ушедшему в небытие прошлому. Многое из того, что в этой книге описано, эти практики живы до сих пор. Они, конечно, даже в религиозной жизни католического мира (православного в меньшей степени) не занимают такого места, как занимали раньше, но они вполне живы. Так вот, к домам и прочим. Если форма вашего дара часто, но не всегда, отражает суть просьбы, то просьба ведь может быть связана не только с личным здоровьем, освобождением, но и с сохранностью, безопасностью, возвращением, приобретением имущества. У вас случился пожар или вы боитесь, что он случится. У вас обширные стада, и вы боитесь, что их угонят недружелюбные соседи, что коров съедят… Нет, коров вряд ли, овец съедят волки. Или вы покупаете автомобиль и боитесь, что вы попадете в аварию. Соответственно, таким даром становится изображение предмета или живого существа, находящегося в вашей собственности. Потому, в некоторые храмы были и до сих пор продолжают быть заставлены, завешаны, завалены грудами однотипных изображений органов, частей тела, точно так же там могут пастись серебряные, восковые, деревянные, железные стада. Висеть домики, изображения автомобилей, ружей или каких-то дорогих предметов. А то, какой именно предмет является дорогим и о чем просят… Ведь это, понятно, меняется со временем. Ведь если, не знаю, отправиться куда-нибудь на Кипр или в материковую Грецию, где в православном мире, где подобные вотивные истории вполне существуют и сегодня, мы там найдем в прицерковных лавках (и об этом писал как раз мой соавтор Сергей Зотов) помимо таких типичных изображений человеческих фигур и частей тела, предметы – телевизор, компьютер… Сейчас компьютер в европейском мире – вещь доступная, но еще не так давно, когда они уже появились и перестали быть эксклюзивной большой машиной с перфорированной перфокартой, стоящей в научно-исследовательском институте, а стали повседневным предметом, но они были очень дороги, редки, и потому люди, естественно, просили, в том числе, и о них. Компьютер, телевизор, еще что-то.

От того, как я это рассказываю, звучит очень анекдотично. Но на самом деле, надо понимать, что это не сводится все к курьезности, анекдотичности, странности. Это какие-то очень фундаметальные вещи. Инструменты, к которым люди прибегают часто в очень трагичных, отчаянных обстоятельствах, и раньше, и сегодня. И где взять этот предмет, если это не вылезший из вас червь или не отрезанная от вас часть тела? Они продавались в лавках, которые обустраивали при храмах, снаружи или внутри. В лавках где-то вокруг, где можно было найти разные церковные предметы – небольшие образы, иконки, кресты, свечи, и в том числе, эти вотивы. Иногда их продавали в аптеках. Поскольку аптека, ну, в нашем современном, по крайней мере, российском понимании, это пространство лекарств, но даже если мы не уйдем в прошлое, а сменим географический ареал и отправимся, например, в Штаты, то увидим, что drugstore – это не только аптека. Там есть не только лекарства, но и одновременно повседневные предметы, немножко бакалеи, что-то вроде хозяйственного. В другие времена, в аптеке могут продавать религиозные образы. И в Европе позднего Средневековья и раннего Нового времени аптекари, в том числе, могли продавать вотивы. И эта традиция сохранялась кое-где, в среднеземноморской Европе, до двадцатого века, что уже не историки, а этнографы, антропологи, занимающиеся современными религиозными практиками, вполне описывают.

Я помню, как впервые я увидел такого рода штуки. Это было где-то в 2011-м году. В городе Порту, в Португалии, где на улице среди обычных лавок с туристическим барахлом, кафе, продуктовых магазинов, магазинов, встроенных в обыкновенную повседневность обеспечения индустрии и жизни каждого здесь и сейчас… Вдруг мы зашли в магазинчик, который был весь заставлен какими-то странные желтыми предметами, суть которых я, собственно, тогда сразу не смог понять. Все полки были заставлены, вот как раз, однотипными руками, ногами, головами, и, в том числе, предметами – домами, машинами, там, насколько я помню, был мотоцикл и так далее. И дальше было интересно посмотреть на то, как люди туда заходят и как они выбирают, что они делают. К сожалению, не зная португальского, я мог оценить это очень поверхностно, скорее по физиогномике взаимодействия между продавцом и покупателями, но по каким-то понятным через другие романские языки обрывкам речи, по крайней мере у одной покупательницы я, кажется, считал любопытный момент. Человек (по крайней мере, вот одна женщина) может прийти туда не с уже сформулированным вопросом: есть конкретная болезнь, есть конкретная забота, ты оформил на дом страховку в страховом агентстве, а потом должен усилить эту защиту и придать ей не только материально-буквальное, но и трансцендентальное измерение. И ты еще покупаешь восковой домик. Но ты можешь прийти и подумать, что тебе могло бы быть нужно. Поскольку эта женщина зашла, она явно не сформулировала какую-то конкретную просьбу: она стояла, рассматривала, у нее завязался с продавщицей разговор, и по обрывкам слов, которые я понимал, кажется, она обсуждала что бы ей взять. И в итоге она взяла… Вот должен был бы закончить на каком-нибудь красивом примере, но я не помню, что она взяла. Что-то взяла. Но запроса, видимо, не было. Было только ощущение, что это жест, который можно и нужно предпринять, и нужно подумать о том, что тебе могло бы пригодиться. Поэтому, ноги, руки и все прочее, связанное со здоровьем, – это львиная доля традиции. То, что связано с домами, это более редкая история, но она тоже есть.

Н. Солодников: Но здесь, вот смотрите… Вотивные легкие! И это восемнадцатый век. Причем, изображены-то как!

М. Майзульс: Ну да. Поскольку, смотрите…

Н. Солодников: Язык.

М. Майзульс: …все, что угодно. Если пройти…

Н. Солодников: Челюсть.

М. Майзульс: …если пройти по человеку сканером от макушки до пятки…

Н. Солодников: Я уж про остальное не буду.

М. Майзульс: …то мы не найдем такого органа, который не появился бы в этой системе. И чем это еще интересно? Это интересно потому, как мы можем изучать по ним как в ту эпоху в том или ином пространстве представляли себе анатомию. И даже не в плане такого наукообразного анатомически точного придирчивого взгляда: знали ли они, как устроено человеческое тело? представляли ли они, как правильно выглядит сердце и сколько там клапанов и всего остального? Это тоже интересно, но не только в этом дело. Ведь существует еще важное измерение, можно назвать это культурной анатомией. Даже если в той или иной традиции есть с нашей правильной анатомической точки зрения неверный взгляд – то, как он выглядит, все равно очень важно. Как люди представляли себе устройство тела, как они локализовали источник болезни, где именно, в их представлении, коренился тот или иной недуг? На какую часть тела нужно было оказать воздействие физическое, фармацевтическое, магическое, религиозное…

Н. Солодников: Косметологическое.

М. Майзульс: …косметологическое, чтобы выздороветь? О каких органах знали, о каких не знали? Одно из таких окон в прошлое, которое позволяет такими штудиями заниматься, как раз и служат такие изображения внутренних органов, которые взгляду, в отличие от рук и ног, не явлены, но которые в той или иной мере известны и изображаются. Например, мы знаем, что в Древнем Риме анатомизирование тела было запрещено или, по крайней мере, крайне ограничено. И в христианском мире до Средневековья тоже с этим долго было очень сложно. Но при этом, какие-то органы были достаточно хорошо известны, их локализация, форма даже без целенаправленного научного анатомизирования. Те части тела, органы людей, которые можно было увидеть у людей, получивших травмы. То, что можно было увидеть у жертв насилия от казненных до погибших солдат, чьи тела были изувечены. Что можно было увидеть у женщин, родивших с помощью кесарева. И мы соотносим то, что нам известно из истории медицины, представления об устройстве тела с вот этой изображенной топографией на вотивах и выстраиваем какую-то более цельную картину. И так – да. Плюс, есть масса потребностей человека, масса страданий, связанных с тем, что потребности не удовлетворены, которые, так или иначе, опять же отсылают к анатомии. Необязательно это болезнь. Предположим, все, что связано с деторождением, с отсутствием детей, с неудачными беременностями, с выкидышами, с детьми, которые рождаются уже мертвыми или умирают в младенчестве – вся сфера рождения, секса, полового здоровья, она тоже, естественно, оказывается в фокусе вотивных практик. Отсюда вотивные дары в форме мужских и женских половых органов, которые существовали чрезвычайно разнообразные в Античности и (что более любопытно и менее ожидаемо) кое-где продолжали существовать и в христианском мире. Существует не слишком много дошедших до нас… Скажем, в Италии в восемнадцатом веке один английский путешественник, этнограф-любитель назовем его, описывает церковь, где висели восковые фаллосы, что, естественно, его северный протестантский (да мог бы быть и католический, просто более просвещенческий и менее близкий к народной религиозности) взгляд шокировало и возмущало. И эти предметы, что любопытно, описанные им и изображенные на одной гравюре в книжке восемнадцатого века, они сохранились. То есть, он их, судя по всему, привез, и в Британском музее вот эти несколько образцов южноитальянских даров, фаллосов, на сайте их можно в оцифрованной коллекции посмотреть. То есть, любой орган может стать даром.

Н. Солодников: (пауза) Задумался чего-то… Я вот хотел спросить. Женский торс, девяносто третий год, вот этот – вот что она просит?

М. Майзульс: Слушайте, ну…

Н. Солодников: Просто красивый женский торс.

М. Майзульс: Естественно, что просит красивый женский торс я не знаю. Давайте так, что стояло за этим конкретным изображением, я не могу сказать. Я отвечу чуть-чуть по-другому: откуда мы вообще знаем, что стоит за тем или иным предметом? У нас есть несколько способов, несколько случаев, которые позволяют их прочесть. Иногда они остаются немыми или практически немыми. Если мы находим изображение или доходит до нас материально какая-нибудь восковая нога, то она нам ничего, кроме того, что у человека было что-то с ногой, не скажет. То есть, мы знаем, что это не голова, не головная боль – но была ли она сломана, хромал ли он из-за врожденного дефекта, было ли у него варикозное расширение вен, неизвестно. Но есть, к счастью для нас, историков, другие случаи. Предположим, изображение органа или части тела индивидуализировано. Это не просто абстрактная нога, а это нога с какими-то признаками той болезни или травмы, которая заставила человека принести этот дар. Эта конкретизация, точнее будет сказать так, встречалась не очень часто. Но все-таки появлялась и в Античности, и в средневековой Европе, и вплоть до сегодняшнего дня. Нога, на которой мы видим язву – изображенную реалистично или предельно условно. Нога, на которой мы видим сидящего на ней скорпиона – и мы понимаем, что скорее всего человека укусил скорпион, у него был укус с какими-то последствиями, и, соответственно, он принес… Или, мы можем предположить, тут сложно найти, что правильно, что это не обязательно реальный скорпион, который укусил, это может быть олицетворение какой-то внутренней болезни, которая съедала ногу, но которую непонятно было как изобразить и ее персонифицировали в виде этого ядовитого гада. Это второй случай. Третий еще более для нас, историков, любопытный состоит в том, что изображение снабжается надписью. Это может быть очень короткая надпись, которая наносится на предмет. «Я, такой-то-такой-то, тогда-то-тогда-то принес эту ногу в дар Святому Николаю в надежде на то, что я снова смогу ходить и наконец дойду до своих дальних покосов, и моя семья будет снова жить в достатке, а сейчас она умирает от голода». И, наконец, последний тип. Это когда у нас есть не просто предмет с короткой надписью, где в лучшем случае есть имя человека, совсем прекрасно, если есть дата и какие-то базовые обстоятельства, а когда есть целый рассказ, большая история. И эта история уже может быть изображена. Поскольку эти дары не всегда представляли собой предмет трехмерный, модель, они могли выглядеть как небольшая картинка, у них здесь даже есть несколько главок, которые обычно заказывали мастеру, специализировавшемуся на религиозных образах в целом и конкретно на такого рода вотивных дарах, и на ней человек просил запечатлеть либо себя в позе молитвы перед тем святым, к которому он обращается… Такие стереотипные образы – большая фигура святого, величественного, который парит в небесах или восседает на каком-нибудь престоле, и воплощает собой силу, энергию помощи и исцеления, и обычно маленькая, смиренная фигурка просителя, который стоит перед ним на коленях, который лежит на кровати, не в силах встать, сложив молитвенно руки. А может быть на такой же табличке вся история произошедшего. Иногда сконденсированная в одну сцену, а иногда как в комиксе современном, разделенная на множество эпизодов, где перед нами предстает уже история несчастий. Ну не знаю, человек вышел из дома, сел на коня, поехал в соседний город для того, чтобы заключать там сделку или забрать мешок с зерном или что-нибудь угодно еще, и в лесу на него напали разбойники, один из них выстрелил и убил под ним коня, а второй выстрелил, и пуля вонзилась ему в шляпу, прошла и поранила ему ухо, но он сумел, истекая кровью, убежать и прибежал в ближайшую деревню, там люди ему помогли. И пока он бежал и кровь текла, он молился Святому Николаю: «Не дай мне истечь кровью, дай мне добраться до деревни». И ворвавшись в Храм Святого Николая он понял, что Николай его спас – и через некоторое время он приносит дар, в котором будет изображено его бегство через лес, разбойники, которые мчатся за ним и стреляют в него из пистолета, аркебузы или чего-нибудь еще, и, наконец, в последней сцене предстанет он, стоящий на коленях перед статуей Святого Николая. Эти истории визуальные точно так же приносили как дар. И во многих церквях в Италии, в Баварии, в Австрии, в Мексике уже после того, как она стала испанской и католической, многие церкви представляли собой пространства, где внутри все было практически завешано стандартных форм, размеров табличками с нарисованными на них историями несчастий и чудес, и представляли собой уже не кунсткамеры и медицинские экспозиции, а, своего рода, галереи несчастий и помощи.

И любопытная история, о которой мы здесь почти не говорим, но о которой можно написать еще одну целую книжку, это то, как этот жанр часто очень примитивных с художественной визуальной точки зрения (иногда более сложных) вотивных картинок с рассказами о чудесах, начинает уже в двадцатом веке переосмысляться. Для историков это всегда было интересно, для этнографов, для историков повседневности, скажем. Когда у нас есть много свидетельств о повседневном мире, жизни предметов, окружавших людей имущих сословий, где есть предметы, попавшие в музей или передававшиеся по наследству (пра-пра-прабабкины гарнитуры или картины, доставшиеся от предков), где есть дневники, мемуары, письменные свидетельства, где сохраняются картины, запечатлевающие интерьеры замков – а для реконструкции жизни людей бедных, простых, неграмотных, не оставляющих после себя ничего, они ничего не писали, от них мало что сохранялось в течение нескольких поколений, у них не было во владении предметов, которые были бы настолько ценны, чтобы далекие потомки их продолжали хранить, от их повседневности в разных странах, в зависимости от количества войн, революций и прочих бедствий по-разному, но довольно быстро ничего не остается. И вот эти вотивные таблички, довольно внимательные к деталям мира, окружающего человека, тоже превращаются в ценное свидетельство. Какой-нибудь баварский крестьянин, вылечившийся от съедавшей его язвы, заказывает изображение себя на одре, обращающимся к святому. Художник изображает его комнату, как выглядит кровать, что в этой комнате есть. Необязательно, что это реальная, условное фото, фиксация конкретной его комнаты, этого Ганса, Фридриха или Карла. Это может быть очень условная комната. Но эта условная комната, она, конечно же, должна отражать то, что для человека является реальным, мыслимым, правдоподобным. Если ты был баварским крестьянином восемнадцатого века, твой интерьер не будет художник изображать как дом богатого бюргера. Тебе, скорее всего, нарисуют то, что у тебя примерно могло бы быть. И мы, зная, кто эти заказчики и когда эти таблички были заказаны и где все это происходило, можем примерно прослеживать, как с течением десятилетий и столетий менялся этот предметный мир, окружавший людей.

Но (об этом пишут антропологи, историки и прочие) такого же рода изображения могут заинтересовать уже и художников. В конце девятнадцатого века, где-то в двадцатом, много где они превращаются… Вот как раз у Николая открыта эта главка, в заключении, о котором я говорю. Они превращаются в модель для подражания. Когда, устав от академизма, в разных концах большого европейского мира, художники начинают искать что-то другое. Кто-то, как в России это происходило с авангардом, часто обращается через новоевропейскую живопись, перескочив ее, дальше вглубь к иконописи с ее средневековым, принципиально отличным визуальным языком. Кто-то, скажем, в Мексике, или в той же Испании или Италии, начинает интересоваться совсем непохожим на академические штудии, очень примитивным, простым, не стремящимся к реализму, но каким-то очень эмоционально насыщенным народным искусством. И одной из форм этого народного искусства оказываются как раз эти вотивные таблички, которые, конечно, никогда не создавались как искусство, как произведения, достойные эстетического взора. Они создавались, чтобы разговаривать с высшими силами, чтобы выздоравливать и благодарить или просить. И начинают их переиначивать и использовать этот визуальный язык, этот стиль, то, как изображение связано с текстом, вот эти подписи короткие «я, такой-то-такой-то, тогда-то-тогда-то, спасибо тебе» уже в светском контексте. Когда это не настоящие вотивы, когда ни к какому святому не обращаются, когда эта табличка, это изображение не предназначено ни для какой церкви, но это уже визуально-художественная игра, эксперимент в создании искусства-искусства, но на этом визуальном языке. Скажем, у Фриды Кало, если я о Мексике вспомнил, – если посмотреть на ее работы, а потом посмотреть мексиканские вотивы девятнадцатого-двадцатого веков, а потом узнать, что она была довольно страстной коллекционеркой этих вотивных табличек, и в ее музее, ныне существующем, они тоже есть, то мы понимаем, что это родство совершенно не случайно. А затем наступает еще одна любопытная страница, когда этот язык начинают использовать уже не просто как источник для вдохновения, для чего-то нового, а начинают его пародировать, выворачивать его изнутри и создавать такие квазивотивные таблички, которые могут быть по своей форме быть очень похожи на традиционные религиозные, висевшие в храмах, но по своему содержанию совершенно в этом пространстве не представимые. Вот есть товарищ…я забыл, как его зовут. Можно на секунду книжку? А, точно. Альфредо Вильчес.  Он мексиканец, видимо, еще живой. По крайней мере, шестидесятых годов рождения, думаю. И он пишет картинки, по всему очень похожие, вот ровно в духе мексиканских девятнадцатого-двадцатого веков вотивных изображений, но очень часто посвященные маргиналам и маргиналиям мексиканского общества. Ну, например, проституткам, которые просят святых о том, чтобы не избавить их от этой профессии, как это можно было бы вообразить в католическом, традиционном контексте – кающаяся грешница, новая Мария Магдалина… А которые благодарят за то, что у них такая профессия, что они так хорошо живут, что у них такие клиенты и так далее. Или циркачи, какие-то странные типы, словно из балабановского фильма «Про уродов и людей», цирк-буфф, которые так же обращаются к своим святым и говорят не о том, как у них все плохо, а как у них все хорошо. Пьяницы, наркодилеры, гомосексуалы – люди, которые на окраинах католического общества могли бы существовать. Но говорить от своего имени прямо и не каяться ни в чем в традиционном католическом вотивном мире этого вообразить нельзя. Вильчес это переворачивает и создает картинки, предназначенные не для храмов, а для галерей, туристов, но их язык вот ровно об этом. Или мексиканские мигранты, отправляющиеся в Штаты, часто задыхающиеся или чуть не задыхающиеся в каких-то ужасных грузовиках, которые нелегально пересекают границу между Мексикой и Штатами. Там вот можно посмотреть в конце – благодарят Деву Марию за то, что они спаслись. То есть, это не всегда такие из-под выверта картинки, могут быть и вполне связанные с какой-то конкретной бедой, которая подается как беда. Но, опять же, социальные ситуации, о которых он говорит, совсем не те, что были до того.

А есть такой итальянский стрит-артист, которого зовут…прозвище его как раз Ex voto fecit, то есть «сделал», «изготовил». Он тоже играет с какими-то вотивными формами, но изготавливает… Я не знаю, как называется эта технология, я все-таки медиевист, и современные сюжеты – для меня это такая скобочка. Вот когда не граффити вы наносите, а наклеиваете на стену принт, напечатанный на бумаге. Очень распространенный формат, я не знаю, как это правильно назвать. Вот он делает что: он берет какой-то традиционный (а Италия, все-таки, страна до сих пор верующая) католический образ, обычно с Девой Марией, но не только, в любом случае, ренессансный, сканирует или берет уже готовый файл, и в фотошопе его радикально перерабатывает. Ну, предположим, где-то в девяностых в Италии должен был пройти референдум по поводу, насколько я помню, каких-то поправок в Конституцию – и берет он изображение, где Дева Мария приходит на помощь матери, у которой демон пытается отобрать ребенка: Дева Мария, огромная фигура, мать в отчаянии, демон (традиционный демон). И на этой исходной картинке женщина вырывала у беса младенца, а Дева Мария, держа в руках какую-то дубину, этого беса отгоняла. Соответственно, этот образ был олицетворением помощи Богоматери матери, матерям в разных жизненных ситуациях. Так вот, он заменяет изображение этого младенца на такую книжечку. На книжечке пишет «конституция». Переодевает, насколько я помню, женщину. И в итоге оказывается, что Дева Мария отгоняет беса, который… Я уже забыл контекст, то ли стремится внести поправки в Конституцию, то ли наоборот, чтобы не вносить поправки в Конституцию. Но это изображение превращается из традиционного католического религиозного образа, узнаваемого по смыслу, в политический памфлет. Плюс, он добавлял к ним подписи в жанре вотивных именно картинок, откуда и происходит его прозвище Ex voto fecit, поскольку на этих изображениях иногда были подписи пространные, которые я уже цитировал: «я, такой-то-такой-то, произошло то-то-то-то», а иногда они ограничивались аббревиатурами. Предположим, есть картинка, и на ней три буквы: п, точка, г (латинская), р. Per grazio recivuta, то есть, «за полученную благодать». То есть, за оказанную помощь. Такого рода аббревиатур было довольно много. Соответственно, он обыгрывает эту короткую формульную надпись, то есть, некоторое ex voto, «изготовил». Но, опять же, переиначивая изображение на совершенно новый лад.  

Н. Солодников: Ну вообще… Так интересно. Мы с Михаилом могли бы разговаривать долго.

М. Майзульс: Но времени нет.

Н. Солодников: Собственно, мы такое и практикуем. Спасибо огромное. В общем, мы тут почти по всем главам [прошлись]. Но понятно, что этим рассказом совсем не исчерпывается содержание этой книги. Мы не затронули даже последние части, которые посвящены России. Есть там и такая небольшая глава. «Восковые ноги и железные глаза. Вотивные практики от Средневековья до наших дней» – от всего сердца, как всегда, рекомендую. Но она еще и классный подарок – издана потрясающе, красивая, а уж про содержание вы и не сомневайтесь. Спасибо огромное. Я надеюсь, до новых встреч с новой книгой.

М. Майзульс: Спасибо вам, спасибо всем.

Н. Солодников: Спасибо вам огромное. Подходите, если вы хотите что-то спросить или подписать книгу – пожалуйста, есть такая возможность. Все, увидимся в конце апреля. Спасибо.

Все Диалоги ОБ
:::