Николай Солодников: Как мы и договаривались, наш третий диалог будет посвящён уникальному — как по-другому назвать это издательство? От себя ещё добавлю: совершенно выдающемуся, потому что, ещё раз говорю, это какая-то отдельная институция, которая идёт сквозь все потрясения, кризисы, ураганы и каким-то совершенно удивительным образом не просто сохраняет себя, находится в сохранности, но ещё и развивается, дарит нам какой-то неиссякаемый источник новых книг, знаний. И никто бы кроме них этого не сделал. Я говорю об «Издательстве Ивана Лимбаха» — национальном достоянии страны и Петербурга в частности. У нас в гостях главный редактор, Ирина Кравцова. Аплодисменты.
Мы договорились, что, так как я стараюсь читать много, но не успеваю читать всё… А в «Издательстве Ивана Лимбаха» выходит большое количество книг, которые заслуживают безусловного внимания, о которых нужно говорить, которые нужно читать, и даже среди тех, что мы будем сейчас обсуждать, я себе отложил несколько, которые в обязательном порядке попадают на мои полки. Но первая книга, с которой мы начнём этот разговор, у меня есть довольно давно, потому что… Когда она вышла впервые? Это книга Бориса Дубина, которая называется «О людях и книгах».
Ирина Кравцова: Она вышла в 2016-ом или 2017-ом году, надо меня проверить.
Н. Солодников: Это, наверное, уже переиздание… В 2018-ом.
И. Кравцова: В 2018-ом. Она была в «Закладках» у вас, я помню.
Н. Солодников: Да. Два слова: Борис Дубин — это выдающийся российский учёный, гуманитарий, социолог, культуролог, философ, переводчик, человек ренессансного масштаба и дарования. Вклад его в русскую культуру ХХ-ХХI века просто огромен. Я заболтался, скажите вы о нём несколько слов, почему именно его фигура важна для «Издательства Ивана Лимбаха» и что из себя представляет эта книга.
И. Кравцова: Если позволите, прежде чем говорить о Борисе Владимировиче и его книгах, я начну с маленького затакта. В анонсе нашего диалога мы были названы «флагманом». Я бы сказала, чтобы снизить немножко пафос, нам подходит образ маленького буксира из стихотворения Бродского, который помогает встать на рейд океанским лайнерам и остаётся на своём месте, остаётся там, где он нужен другим. Если кто и флагман нашей культуры, то это, безусловно, Борис Владимирович Дубин, и мне хочется говорить именно о нём и его книгах в самом начале, потому что горестно, что его начинают забывать, и очень многие уже не знают, кто это. Меж тем это человек, который перевёл почти всего Борхеса, им составлен четырёхтомник — самый лучший четырёхтомник — Борхеса, к этим томам написаны предисловия большие, которые в целом могли бы составить первую русскую книгу о Борхесе; но Борис Владимирович переводил с нескольких языков: с польского, испанского, английского, французского, иногда с немецкого. Это был действительно человек-институт, как о нём пишут его ученики, и человек невероятной эрудированности, образованности и невероятной жажды знания. О нём говорят так: если он сегодня чего-то не знал и его сегодня об этом спросили, скажем, на какой-то презентации, то завтра он уже мог писать об этом человеке статью. Это уникальная личность, невероятно скромный при этом человек, который жил в самой гуще культурной жизни Москвы с середины 1980-ых до середины 2010-ых гг. В 2014-ом году безвременно ушёл. И ни одно сколько-нибудь значимое мероприятие, встреча, литературный вечер, презентация сколько-то значимой книги не проходили без участия Бориса Владимировича. Он работал в «Левада-Центр», работал долго и одновременно переводил и писал статьи о литературе в журнале «Иностранная литература», куда он входил в редколлегию, он завёл рубрику «Портрет в зеркалах». Если вы в «Журнальном зале» наберёте это сочетание «портрет в зеркалах» или просто «Борис Дубин», то вы обязательно выйдете на эту рубрику, где он рассказывал о писателях, которым, с его точки зрения, не уделялось достаточно внимания на тот момент, но знание о которых он считал очень важным для всех нас. Это был портрет Сьюзан Сонтаг, Витольда Гомбровича, Пауля Целана, Бруно Шульца и многих, многих. Бориса Владимировича интересовало то, чего нет, и то, чего ещё не было на русском языке не только в качестве пропущенных лакун, но даже в качестве пропущенных жанров. Например, он очень любил жанр эссе, и первая книга, которую мы с ним сделали вместе, это была книга французских поэтов, которые пишут о французских художниках. Это была удивительная затея, там было примерно два десятка поэтов начиная с Аполлинера и кончая Рене Шаром, которые рассказывают о художниках двадцатого века. Что было в этом интересно для Дубина: это было не искусствознание, это был поиск языка, как поэт говорит о художнике — это целый пласт лексики, целый пласт нового видения, для которого найдены буквально новые слова. «Пространство другими словами» — вот как называлась эта книга.
Мы с Борисом Владимировичем познакомились буквально в тот момент, когда я стала главным редактором, это был 2002 год, и мы знакомы не были, разговаривали впервые, и Дубин на листе бумаги набросал некую издательскую программу — книги авторов, которые он хотел бы видеть на русском. Из этой программы осуществилось немного, потому что программа была большая, и это были писатели разных стран, но особенно нам удалось сосредоточиться на переводах с польского и испанского, а именно латиноамериканских авторов. Польша как часть Центральной Европы и Латинская Америка как заокеанский дальний край очень интересовали Дубина как неосвоенные русской культурой территории. И нам удалось сделать с Борисом Владимировичем ещё одну книгу, это был кубинский писатель Хосе Лесама Лима, возможно, вы слышите это имя первый раз, но Дубин издал две книги этого писателя: ещё в конце 90-ых годов, а потом у нас. Писатель выдающийся, который прожил уединённую жизнь на Кубе под пятой Кастро, но жил как совершенно свободный человек, издавал лучший в испаноязычном мире журнал «Орихинес», писал эссе по европейской культуре, писал невероятно сложные барочные стихи, которые не только Борисом Владимировичем переведены на русский язык. Когда Лесаму упрекали, что он пишет темно и трудно, он говорил: «Только трудное даёт силу». К этому трудному и стремился, и подтягивал всех, до кого он мог дотянуться из издателей, Борис Владимирович. Книга «О людях и книгах» составлена была уже после его смерти его сыном Антоном Дубиным. Каркас этой книги был задуман самим Борисом Владимировичем: в его компьютере был найден план, и руководствуясь этим планом, Антон собрал те статьи, которые были разрозненны в журналах, интернет-изданиях, но их не было в книге. И такой «сад расходящихся тропинок» мы имеем под одной обложкой.
Н. Солодников: Да, здесь даже если посмотреть разброс в фамилиях — это сборник эссе — в содержании: Сонтаг, Камю, Борхес, тот же Лима, Седакова, Айзенберг…
И. Кравцова: Мария Степанова… Здесь есть разделы, посвящённые зарубежной литературе и русской поэзии, а также отдельно теории перевода.
Н. Солодников: Вот эту книжку я увидел сегодня впервые, хотя она поновее, чем «О людях и книгах». Оказывается, вышел сборник всех его интервью, которые он давал. Про неё два слова…
И. Кравцова: Совершенно верно. В конце 2021-го года к 75-летию его ученики и прежде всего Татьяна Вайзер, которая много делает для издательства «Новое литературное обозрение», те, кто знает книги «НЛО», должны помнить её имя, она была его ученицей и составила этот том, в который вошли статьи о Дубине Елены Петровской, Олега Аронсона, Александра Дмитриева, Бориса Степанова, Ильи Кукулина… То есть это его ученики, которые смогли найти невероятно точные слова для описания этого ещё более невероятного феномена. Здесь интервью, которые Борис Владимирович давал газетам, радио, в толстые журналы… Они посвящены феномену советского и постсоветского человека, они посвящены разговору о культуре, неслучившейся модернизации, исторической памяти и частично книгам, над которыми он работал. Мне бы очень хотелось, чтобы когда-нибудь, может быть, даже когда вы заходите сюда выпить кофе, вы просто взяли одну из этих книг в руки и немножко её полистали, потому что Дубин прекрасно говорил, и это очень живые интервью. Иногда эта характеристика «социолог» немножко пугает, сразу представляешь какие-то таблицы, графики, и таблицы и графики есть в других книгах Бориса Владимировича — в социологических книгах, которые издавало «НЛО», большие книги, фундированные, он был одним из крупнейших социологов российских, но эти книги — иные, здесь мы слышим его живые голос, интонацию, его мысль, которая просто происходит на твоих глазах во время его беседы с задающим вопросы интервьюером.
Н. Солодников: Живая пульсирующая мысль… Ирина совершенно права, пусть звание «социолог» мы оставим в стороне, это один из самых проницательных, спокойных, мудрых…
И. Кравцова: …и нужных.
Н. Солодников: И нужных интеллектуалов из своих современников. А сейчас спустя годы, видя то, что происходило тогда и происходит сейчас, конечно, бьёшь себя по голове, думаешь, что ж ты раньше… Хорошо, что эти книги есть, надо их читать. Вот эту я себе откладываю, себе забираю [держит в руках «Смысловая вертикаль жизни»].
И. Кравцова: Сохранилось и некоторое количество видеоинтервью, если на YouTube поищете Бориса Дубина…
Н. Солодников: Как жалко, что он не дожил до времени, когда жанр больших интервью прекратился в то, что он сейчас: столько прекрасных интервьюеров, которые могли бы с ним поговорить…
И. Кравцова: Успели только Дуня Смирнова с Татьяной Толстой.
Н. Солодников: Ну, другой жанр…
И. Кравцова: Конечно.
Н. Солодников: Надо дальше идти, иначе мы не успеем. В двух слова вы сказали о важности для «Издательства Ивана Лимбаха» польской линии: всего, что связано с польской литературой, культурой, воспоминаниями поляков о разных этапах жизни Польши и Восточной Европы. И тут мы решили сказать о книге нобелевского лауреата Чеслава Милоша, которая называется…
И. Кравцова: «Легенды современности». Я начну чуть издалека, если можно, и расскажу, как эта польская линия, помимо рекомендаций Бориса Владимировича, вообще сложилась в издательстве, потому что таким образом вы сможете понять, каким образом создаётся издательский портфель, издательская программа. Мы познакомились с польским писателем Мариушем Вильком. Сначала я прочла его книгу — он пришёл ко мне через книгу, изданную «НЛО», она называлась «Волчий блокнот». Я её купила на NonFiction, открыла и не смогла оторваться. Эта книга о Соловках. Стало ясно, что Мариуш Вильк, польский журналист в прошлом, живёт, действительно, уже не на Соловках, а в Карелии. Это человек, который прожил в России двадцать лет, и в своём «Северном дневнике» он описал и Соловки, и Карелию, и Петрозаводск, и свои путешествия в другие страны, и возвращение именно в эти места — в безлюдную деревню Конду Бережную на берегу Онежского озера. Вильк и его маленькая семья жили в большом двухэтажном северном доме, где была огромная библиотека, потому что он постоянно привозил туда книги, и каждая его книжка — а мы их издали пять — «Северного дневника» содержала в себе так же, как книга Дубина, огромное количество «расходящихся тропинок». И вторая его книга «Волок» была посвящена «памяти Редактора».
Это «Редактора», написанное с прописной буквы, меня задело, и я стала выяснять, что это за человек. И человек этот оказался феноменальный, это был Ежи Гедройц — поляк, который после войны в пригороде Парижа учредил журнал «Культура» (Kultura), издал он около шестиста номеров, также издавал второй журнал — «Исторические записки». Это была группа из нескольких человек, которые жили в Мезон-Лаффите, но Гедройц собрал вокруг «Культуры» лучших польских писателей, оказавшихся в изгнании. Все крупнейшие писатели Польши после войны в Народную Польшу не вернулись. Среди них был Милош, который во время войны был в Польше, но после воспользовался ситуацией и эмигрировал во Францию. Там он попал к Гедройцу. Это были несколько писателей: Чеслав Милош, Густав Герлинг-Грудзиньский, о котором мы тоже скажем несколько слов сегодня, это Анджей Бобковский, Юзеф Чапский — его имя больше известно в России, это были также эссеисты, историки. Эти люди не просто издавали журнал, чтобы сохранять свободную культуру Польши, но они думали о будущем, и Гедройца потом стали называть «Герценом, у которого получилось». Он, почти не выходя из своего кабинета, вёл переписку со всем миром, включая людей, которые жили в Народной Польше, работали там, и он постоянно создавал образ будущего. С такой компанией удалось познакомиться благодаря этому посвящению «Памяти Редактора». Одним из первых писателей, которых мы издали, был Чеслав Милош, мы издали несколько его книг, случилось это благодаря тому, что переводы, которые были представлены — а всегда, по крайней мере, у нас в издательстве, переводчик предоставляет сначала фрагмент маленький — эти переводы были очень убедительными. Почти все книги Милоша, которые мы издавали («Долина Иссы», «Земля Ульро», «Хроники»), перевёл Никита Кузнецов, а эту книгу [«Легенды современности: оккупационные эссе»] перевёл Анатолий Ройтман — физик, который живёт в Новосибирске, ему за восемьдесят, он был лично знаком с Милошем и переводил в основном его стихи: том «Азбуки», который выходил к 100-летию Милоша, единственный большой том поэзии переведён Анатолием Ройтманом. «Легенды современности» — это книга на самом деле с непереводимым названием. Кажется: что тут непереводимого? Но мы на самом деле не понимаем, глядя на название, о чём идёт речь. Точнее было бы её назвать «Мифы современности» или даже «Предрассудки современности», но по-русски «Предрассудки современности» совсем не звучат, «Мифы современности» — нам показалось на тот момент не очень удачно. И мы оставили буквальный перевод, так она называется по-польски. Кстати, на польском языке она была издана только в 2009 году впервые, уже после смерти Милоша она была собрана замечательным филологом Блонским, который занимался его творчеством. Эта книга относится к разряду насущного чтения, и даже не столько первая её часть — эссе о европейской литературе (не только европейской, там есть ещё о «Войне и мире»), но второй её половиной, которая представляет собой переписку с писателем Ежи Анджеевским. Он, может быть, известен вам как автор не романа, фильма Вайды «Пепел и алмаз». Милош и Анджеевский, 30-летние молодые люди, находятся в оккупированной Варшаве. Это оккупационные эссе, написанные в 1942-43-ем годах. Встречаясь время от времени — то есть они договариваются об этой переписке: Милош пишет письмо Анджеевскому, проходит время, они встречаются, Милош передаёт письмо, и через некоторое время Анджеевский приносит ему своё письмо. Это мировоззренческая переписка, посвящённая одной теме: как это могло случиться, как европейская интеллигенция допустила фашизм. То есть это происходит прямо тогда: попытка осмысления и собственного пути тоже, хоть они и 30-летние, но к тому времени они уже и кое-то сделали в литературе и не только, они осмысляют тему провала и проигрыша, и это происходит примерно на двухстах страницах этой книги, так что если кому-то будет интересно, холодок узнавания пробегает во время чтения этих текстов.
Н. Солодников: Уже упомянутый…
И. Кравцова: Уже упомянутый Герлинг-Грудзиньский. Давайте начнём с книги, которая называется «Иной мир». Видите, здесь обложка говорящая, это ограда концлагеря, и это вообще первая книга о ГУЛАГе, которая появилась в мире. Герлинг-Грудзиньский прошёл через Каргопольлаг. В возрасте двадцати с небольшим лет он случайно туда попал, ничего он не сделал, но попал туда как поляк и провёл там полтора года. Спасительным для него оказалось чтение «Записок из мёртвого дома» — книга, которая нашлась в библиотеке, подлежащая уничтожению, но её буквально разорвали на листочки, и в таком виде она передавалась от узника к узнику. Книга эта [«Иной мир»] была написала уже после войны: Герлингу-Грудзиньскому повезло, его освободили по указу Сикорского-Майского, когда в 1941-ом году в июле был принят такой указ, и многие поляки — не все, к большому сожалению — были освобождены. Кстати, этому молодому человеку пришлось именно добиваться своего освобождения, он объявил голодовку, которую здесь подробно описывает, его не хотели выпускать. Он оттуда вышел, воевал, участвовал в битве при Монте-Кассино и получил высшую военную награду Польши — орден Белого Орла. После войны он оказался в Британии. Нашёлся человек, который, зная опыт Грудзиньского и посмотрев на некоторые его записи, которые он делал время от времени, позволил ему, сидя в британском замке, за несколько месяцев написать написать эту выдающуюся книгу. Она не похожа ни на книги Солженицына, ни на книги Шаламова, но написана с огромной эмпатией к страданию, к людям, с которыми он там встретился, это большое количество портретов и судеб, и это описание всей структуры лагерной жизни, но не сухим манером, а (он действительно очень хороший писатель) художественное описание жизни лагеря, и оно пробирает до последней степени.
Книга «Неаполитанская летопись» появилась тоже благодаря Мариушу Вильку. Этой книги не существует в Польше. Это выбор из «Дневника, написанного ночью», который вёл Герлинг-Грудзиньский после войны. После войны, побывав в Британии и написав «Иной мир», который, кстати, имел совершенно трагическую судьбу, потому что эту книгу не принимали, не хотели переводить ни на какие языки, вы, может быть, знаете — я скажу a propos, — что лагерная тема советская не воспринималась европейскими интеллектуалами, потому что мы были страна-победитель, и вот эти ужасы, о которых идёт речь у Грудзиньского, их просто не могло быть. Прошло много времени до того, как книга Солженицына была принята; Солженицын, Шаламов, и уж потом дошло до книги Герлинга-Грудзиньского. После этого Герлинг попал в Неаполь, и жил он в Неаполе до конца своих дней, выезжая время от времени к Гедройцу и работая в журнале «Культура». Он вёл дневник. Это тысячестраничный дневник, который издан в Польше, но перевести его не представлялось возможным и не представляется возможным до сих пор — просто это нереально — и поэтому Мариуш выбрал всё, что связано с Неаполем и его окрестностями в этом дневнике, и ещё Герлинг включал в дневник свои новеллы. Он был мастером новеллы, и здесь буквально десять жемчужин, посвящённых разным временам, но всё это так или иначе связано с Неаполем. Причём мы привыкли к блестящему Неаполю, открыточному: голубое небо, лодочки скользят по водам залива, яркое солнце, но у Герлинга Неаполь совершенно другой. Это город, который живёт постоянно в виду катастрофы, и это город, под которым, может быть, кто-то знает, существуют такие страшные глубокие лабиринты, катакомбы, и этот потаённый подлинный, я бы так сказала, Неаполь представлен в этой книге.
Надо сказать, что Неаполь у нас так или иначе оказался в нескольких книгах — и очень разных: Неаполь описан в книге историка музыки Патрика Барбье, который, кстати, был гостем «Подписных изданий» несколько лет назад. Это книга «Празднества в Неаполе» про барочный театр, про барочную оперу; есть и такой Неаполь — музыкальный. И есть неаполитанские сказки — «Сказка сказок», которую недавно нам удалось переиздать, это случилось благодаря тому, что мы познакомились с замечательным Петром Епифановым, переводчиком и с древних, и с новых языков, он был гостем «Открытой библиотеки», он же переводит книги Симоны Вейль, которых мы издали уже 5 томов — я пытаюсь показать, как ткётся этот издательский узор, ковёр.
Книги, о которых я говорю, важно было показать не только потому что таким образом возникает некая издательская форма, о которой замечательно писал Роберто Калассо, когда все книги издательства выстраиваются в некую…
Н. Солодников: Роберто Калассо — это основатель итальянского издательства…
И. Кравцова: «Адельфи».
Н. Солодников: «Адельфи», которое сейчас, слава богу, работает, а Калассо сам умер, по-моему, недавно…
И. Кравцова: К сожалению. Но он написал великолепную книгу…
Н. Солодников: «Сны Бодлера».
И. Кравцова: Не только «Сны Бодлера».
Н. Солодников: Чудесная книжка, очень рекомендую.
И. Кравцова: Совершенно верно. Мы издавали также его книгу «Люди и боги», которой уже давно нет, но он написал книгу, которая для любого человека, занимающегося издательством, томов премногих тяжелее, хотя она такая вот маленькая, это книга «Искусство издателя», которую печатали в «Ad Marginem», и как раз там Калассо объяснил, что такое издательская форма, и об этом сегодня мы пытаемся говорить, но ещё эти книги мне очень важно было показать для того, чтобы вы их увидели, они не очень прочитаны.
Н. Солодников: Это вечная проблема.
И. Кравцова: Вечная. Мы их издали уже некоторое количество лет назад, но ещё некоторое количество книг есть, и мне кажется, важно было бы о них знать. Переместимся в Прованс: «Провансальский триптих» Адама Водницкого тоже возник благодаря Мариушу Вильку, который познакомился с этим польским писателем, искусствоведом и переводчиком и виделся с ним буквально два или три раза в жизни, но пан Адам произвёл на него такое огромное впечатление, что Мариуш порекомендовал нам этот «триптих» и написал вступительную статью о Водницком как о волшебнике, маге. И действительно, он таковым и был. Он не был писатель, это был переводчик с французского языка, который имел возможность много лет приезжать в Прованс, жил там подолгу. Участвовал в школе перевода с французского языка, потому что сам переводил гениально, и переводил очень трудных старинных французских поэтов, целая полка есть переведённых на польский эти самых французских поэтов. Когда ему было под восемьдесят, он начал писать эссе о Провансе, который он изъездил, исходил вдоль и поперёк, но это не травелог, это эссе о самых разных явлениях, людях, связанных с Провансом: о катарах, о Петрарке, о Ван Гоге, о Сент-Экзюпери, о Пикассо, о совершенно неизвестных людях, чьи истории Водницкому удалось узнать и описать, например, о фотографе, который каждый день своей жизни фотографировал реку, которая течёт в Провансе — это река Рона. Он сделал огромное количество Роны в разное время суток, в разны времена года, и Водницкий поспешил на эту выставку: естественно, он был не знаменитый фотограф, это был обычный человек, который любил Рону и нашёл для себя эту тему, и через эту тему протекала его жизнь. И такой же темой стал Прованс для Водницкого. Он мог написать о чём угодно, для того, чтобы читать эту книгу, не нужно обязательно было съездить в Прованс. Эта книга волшебная: кто её читает, попадает в Прованс. Причём Прованс такой, каким вы его никогда не увидели бы, даже туда приехав, потому что это действительно магия взаимодействия и волшебство претворения некой реальности в Реальность с прописной буквы.
Н. Солодников: Мы сказали про то, что вышло какое-то время назад и то, что незаслуженно было обделено вниманием, и видит бог, к этому надо вернуться. Несколько слов о том… Во-первых, перечислять то, что издано сейчас и даже недавно — там огромное количество Симоны Вейль, о которой вы сейчас уже сказали, которая, безусловно, заслуживает внимания тех, кто интересуется философией и культурологией…
И. Кравцова: Она нужна нам сейчас, потому что мы интересуемся…
Н. Солодников: Безусловно. И там ещё разные жанры… Короче говоря, что грядёт, что будет издано в ближайшее время, чего вы сами ждёте больше всего из того, что ещё не издано, но будет вот-вот?
И. Кравцова: «Вот-вот» понятие для издателя относительное, поскольку мы порой готовим книги, бывает, что и два года… Я сама жду каждой нашей книги, мы вообще стараемся выбирать книги так (и это маленький секрет), чтобы они были разными, у нас маленькое издательство, и наш репертуар должен быть достаточно пёстрым. Это должны быть разные жанры: и русская, и зарубежная проза, поэзия русская и зарубежная, это нонфикшн русский и зарубежный, книги о музыке, кино, истории, у нас есть даже одна книга о мозге, и эта книга самая наша тиражная: «Мы — это наш мозг», нейробиолог Дик Свааб, которую мы издали в конце 2013-го года и допечатываем до сих пор, и это единственная книга, тираж которой для нас достиг совершенно немыслимых цифр: около сорока тысяч экземпляров. Такого у нас не бывает, потому что наши тиражи — это от тысячи до трех, это наш обычный тираж. Да, это большой том, просто автор книги такой, что эта книга была просто обречена на успех (тираж её опять закончился), мы мечтаем о том времени, когда сможем опять её допечатать. Человек, который тридцать лет возглавлял Институт мозга в Амстердаме, приглашённый профессор двенадцати университетов, но это человек, который написал книгу для людей, для каждого, это не таблицы, графики, хотя там есть некоторое количество специфических схем, скажем так, которые просто помогают понять то, что ты читаешь, но она рассчитана на любого человека. Считаю, что она должна быть в каждом доме. Мы продолжаем те линии, которые у нас уже были. Всем вам известна хорошо, наверное, тоже одна из наших книг, вышедших большим тиражом, — «История одного немца» Себастьяна Хафнера.
Н. Солодников: Стесняюсь спросить, у неё какой суммарный тираж, потому что ощущение, что она точно уже есть в каждом доме, кого ни видишь с книгой в руках, обязательно «История одного немца» или…
И. Кравцова: И «Некто Гитлер».
Н. Солодников: Сколько тираж?
И. Кравцова: Двадцать пять.
Н. Солодников: С нами происходят игры разума. Когда тебе кажется, что она есть у каждого, в 140-миллионной стране тираж в двадцать пять тысяч экземпляров — а кажется, что все про неё говорят…
И. Кравцова: Мы же ведём в некотором смысле островную жизнь, это на нашем острове о ней говорят и многие её читают. Тем не менее, эту линию, связанную с осмыслением катастрофы ХХ века мы продолжаем и работаем над двумя дневниками, один выйдет до конца этого года, второй всё-таки в будущем году, это дневники двух антифашистов. Первое имя сложное — это Фридрих Рек-Маллечевен, двойная фамилия немецкого аристократа, который вёл дневник с 1939-го по 1944-ый год, погиб он в Дахау, но дневник в 1947-ом году был опубликован, и Ханна Арендт считала его одной из важнейших книг, которые осмысляют гитлеризм; второй дневник — Фридриха Кельнера, выйдет он, вероятно, под названием «Одураченные», это немецкий судейский работник до 1933-ого года, а с 1933-ого года он уже практически был пенсионером и жил в маленьком немецком городе. Он описывал состояние умов своих соотечественников. Что-то он слышал в разговорах, что-то читал в газетах, делал вырезки и комментировал их соответствующим образом. Это два тома, но у нас будет избранное из этого дневника.
Н. Солодников: Переиздайте «Берлинский дневник» Ширера — это я брякнул, не знаю, у кого там права…
И. Кравцова: Спасибо. Может быть, мы узнаем. Что касается переизданий и прав — иногда это очень сложные истории, кстати, ещё один дневник, который мы постараемся переиздать до конца года, это дневник Марии Васильчиковой. Это «Берлинский дневник», который очень важен для…
Н. Солодников: И прицепом тогда ещё один берлинский дневник — Ширера… Я сам его не читал, очень хочу, отрывки читал, говорят, какая-то выдающаяся книжка.
И. Кравцова: Часто это является импульсом: «Сам я не читал, но хочу». Наверное, ещё стоит сказать о двух — мы сегодня говорим в основном о переводе, но всё-таки упомяну из того, чего мы ожидаем — ещё две книги, но уже русских авторов, и это проза, она появится довольно скоро. Первая книга — «Демонтаж», это дебютный роман литератора Арена Ваняна, это журналист и литератор, который живёт в Армении сейчас, но до этого он много лет жил в Москве. Это роман об армянской семье, которая переживает Карабахскую войну за независимость Армении, но в момент обретения Арменией независимости происходит распад семьи и распад связей. Это довольно сложный психологический роман, нам показался он очень интересным. И попыткой осмысления себя в катастрофе и стала романная проза Дениса Безносова, переводчика, поэта, она будет называться «Свидетельство обитания», которая меня просто поразила своим языком, своим ракурсом: там нет главного действующего лица, там есть некий полилог людей, которые находятся в замкнутом пространстве и пытаются понять, куда они попали. Это очень заслуживающая внимания попытка рассказа о том, что с нами происходит.
Н. Солодников: Спасибо вам огромное за ваш труд многолетний и за будущий труд, который точно будет продолжаться. Всем от всего сердца рекомендую и вот это, и то, то ждём, и то, что есть на полках от «Издательства Ивана Лимбаха».
И. Кравцова: Спасибо вам всем!
Н. Солодников: Всем счастливо, пока, до свидания.
