Николай Солодников: Здравствуйте, дорогие друзья! Мы продолжаем наши «Декабрьские диалоги». У нас впереди еще несколько книг, которые мы вам сегодня представим. В три часа, по-моему, у нас будет разговор с Олегом Дорманом о замечательной книге, посвященной Кшиштофу Кесьлёвскому. Мы уже поговорили с Игорем Николаевичем Сухих, обсудили его трехтомник, посвященный истории русской литературы. С большой радостью представляю вам Анатолия Рясова, писателя, который выпустил совсем недавно, то есть «Издательство Яромира Хладика» выпустило, книгу, посвященную Сэмюэлю Беккету, о которой мы сегодня и поговорим. Но мы тут неожиданно для себя обнаружили, что есть еще одна книга Анатолия, которая тоже вышла совсем недавно, в издательстве «Новое литературное обозрение». Это «Едва слышный гул. Введение в философию звука». Я эту книгу еще не успел прочитать, честно скажу, но, полистав, понял, что прочитаю ее обязательно. Я надеюсь, что о ней мы тоже скажем несколько слов.

Но давайте начнем с Беккета. Это совсем небольшая книга, которая… Давайте так: я даже про структуру… То есть я могу, конечно, про это рассказать, но будет лучше, если расскажите вы. Это не классическая биография, вообще не биография Беккета, хотя структурирована она довольно биографично. История создания книжки: как она родилась, откуда выросла, как появилась на свет? Пожалуйста.

Анатолий Рясов: Спасибо, во-первых, что пригласили. И сразу хочу начать с благодарности «Издательству Яромира Хладика», потому что книжка не… Она может притворяться филологическим исследованием, но на самом деле это, собственно, итог какого-то многолетнего чтения Беккета и скорее — в книге это не сказано — это просто такой оммаж и свидетельство любви к его текстам, которое я пытался просто как читатель зафиксировать для себя. И это, конечно, скорее эссе, чем исследование, хотя там есть какие-то ссылки и так далее. Если она получилась такой тонкой, то потому, что уже была заражена героем этой книги. И называется она «Путь вычитания», потому что мне хотелось оттуда вычеркнуть гораздо больше, чем оставить. Потому что мне в какой-то момент начало казаться, что ссылки на какие-то исследования, «в этой книге очень верно подмечено», это все как-то противоречит духу Беккета. То есть мне хотелось оставить там… Там все равно осталось очень много лишнего, но тем не менее хотелось оставить там только то, что действительно мне казалось важным.

Вообще говоря, я не знаю, в какой-то момент хотел прочитать фрагмент… На самом деле, может быть, с этого стоит начать, потому что мне кажется, что про Беккета можно много что рассказать, про его биографию, про его тексты, но, даже несмотря на то, что большинство присутствующих, наверное, знакомы хорошо с его текстами, мне кажется, вот есть момент такой, я бы назвал его «предъявить Беккета». Я попробую это сделать, прочитав — не волнуйтесь  —короткий фрагмент из книги «Никчемные тексты» в переводе Елены Баевской:

«Если бы я был там, если бы он мог оказаться мной, как бы я пожалел его за то, что он столько говорил понапрасну, нет, так не годится, он бы не говорил понапрасну, если бы я был там, и я бы его не жалел, если бы он стал мной, я бы его проклинал или благословлял, он был бы у меня в устах, проклинающий, благословляющий, который, да чего там, он бы не сумел это сказать, он бы больше не сумел сказать ничего особенного у меня в устах, он, сумевший столько вещей сказать понапрасну. Вот их оболочки, пускай улетают, это последние. Но эта жалость, все-таки эта жалость, разлитая в воздухе, хотя здесь нет воздуха, в котором могла бы разливаться жалость, просто такое выражение, не лучше ли на этом остановиться, спросить себя, откуда она берется, спрашивает себя голос, и не мерцает ли там зловредная искра надежды сквозь предательский пепел, еще одно выражение, робкая надежда робкого существа, в конце концов представителя рода человеческого, проливающего слезинку еще до того, как успел хоть что-то увидеть, нет, не нужно, ни этого, ни другого, и останавливаться ни на чем не нужно, ничто больше не должно останавливать его, ни в его падении, ни в его восхождении, и он, быть может, кончится пронзительным воплем. Правду сказать, нечасто он шел из сердца, в прямом или в переносном смысле, но это не повод надеяться, так сказать, на то, что однажды он вырвется, и взлетит ввысь, и треснет там, среди китайских теней, жаль, жаль. Но чего еще он ждет в конце-то концов, раз уже все решено и обжалованию не подлежит, почему не приглушит свой предсмертный хрип (еще одно выражение), почему не завершит все свое свинство одной подобающей случаю последней песнью? Последние вечные вопросы, на последней странице маленькая девочка в мечтательной позе, последние картинки, конец сновидений, конец прошедшей, проходящей — еще чуть-чуть и совсем пройдет — жизни, конец лжи. Возможно ли, возможное ли это дело наконец — погасить это черное ничто и его невозможные тени, покончить с нескончаемым и с говорящей тишиной, спрашивает себя голос, который сам и есть тишина, или это я, трудно сказать, все это один и тот же сон, одна и та же тишина, голос и я, голос и он, он и я, и все наши, и все их, и все их, но чей, чей сон, чья тишина, старые вопросы, последние вопросы, наши, то есть сна и тишины, но это закончено, мы закончены, да и не было нас никогда, и скоро ничего не будет там, где и никогда ничего не было, последние картинки. И кому стыдно за каждую беззвучную миллионную дольку слога, — причем неутоленная бесконечность угрызений все глубже вонзает свои зубы, — за то, что нужно выслушивать и шепотом тише тишайшего говорить так много лжи, так много раз произносить одну и ту же ложь, опровергая ее ложью, и чье это ревущее молчание, которое вместе и рана «да», и нож «нет», вот о чем он себя спрашивает. Но что стало с этим желанием знать, спрашивает он себя, исчезло, сердце исчезло, голова исчезла, никто ничего не чувствует, ничего не просит, ничего не ищет, ничего не говорит, ничего не слышит, кругом молчание. Неправда, нет, правда, и правда, и в то же время неправда, молчание и не молчание, никого нет и кто-то есть, ничто ничему не мешает. А если бы голос, старый прерывающийся голос, совсем наконец прервался, это было бы неправдой, и неправда, будто он говорит, говорить он не может, и прерваться не может. И если бы только один день был здесь, где нет дней, где вообще не место, а немыслимое существование, родившееся от невозможного голоса, и первый проблеск дня, все равно все было бы безмолвно, и пусто, и черно, как теперь, как будет скоро, когда все будет кончено, все сказано, вот что он говорит, вот что он шепчет».

Ну в общем, я хотел сказать, что Беккет, когда я его читал последние двадцать лет, мне казалось, что он пишет просто про меня постоянно. И загадка этого автора в том, что… Популярность пьес «В ожидании Годо» или «Эндшпиль» заключалась в том, что люди подсознательно понимали, что это пьесы про любого человека. На самом деле, были парадоксальные случаи, когда в героях «В ожидании Годо» узнавали себя какие-то работники почты или заключенные в тюрьме, и в конечном итоге это очень легко было перепроецировать. Это одна из причин, почему мне лично захотелось это зафиксировать. 

Что касается структуры, здесь немножко другая была причина. Почему я отталкивался от биографии Беккета? Потому что это странный автор, который как локомотив постоянно двигался в одном направлении. Таких писателей… При желании можно найти — и довольно много, но случай Беккета… Это не просто книга человека, который наивно написал что-то о текстах, которые ему нравились. Мне кажется, что есть еще вторая сторона. Беккет, эволюция его письма представляет собой иллюстрацию того, что произошло с литературой в XX веке, что произошло с модернизмом. И это, мне кажется, уникальная ситуация, потому что вот другого автора такого рода я не знаю, кто прошел вот именно такого рода путь — от очень сложных, пышных слов, множества метафор, аллюзий, намеков и такого высокого модернизма, который обычно ассоциируется с началом XX века, может быть с концом XIX. И заканчивается это все, наоборот, абсолютным отказом от метафор, от сравнений, от какой-либо вычурности. То есть, если мы будем говорить про художников, то это Моне, Мунк, Кандинский, Ротко… То есть тут можно назвать хотя бы пять имен. А писатель у нас есть один, который вот примерно этот путь прошел.

Структура книги поэтому очень проста: она хронологическая. То есть от того, как Беккет начинал в молодости, когда он был начитанным студентом, затем преподавателем языков и, в общем, филологом. И заканчивается тем, что Беккет, когда его о чем-то спрашивали, он говорил: «Мне на эту тему сказать нечего. Философов я не читаю, в театр я не хожу, художников я не знаю». То есть это можно было бы воспринять как какую-то рисовку, но ему просто не хотелось умножать интерпретации. Я очень поздно прочел знаменитое эссе Сьюзен Сонтаг «Против интерпретации», которое показало, что может быть другой путь восприятия художественного произведения, кроме как постоянные аналогии, встраивание в контекст, в историю искусства, сравнения и так далее, что в какой-то момент это все стало казаться фальшью. Но вот это эссе для меня… Просто я его слишком поздно прочитал. Поэтому все это я уже узнал через Беккета, который подробно это в своих текстах просто проиллюстрировал. Его очень раздражали — как он говорил, «люди всегда хотят что-то копать», — постоянные вопросы «А кто такой Годо?», «А что вы имели в виду, когда Моллой там ползет куда-то?», «То есть это, наверное, какой-то символ?» и так далее. Я вот назвал фамилию Ротко. По-моему, Марк Ротко сказал, что «люди, которые плачут перед моими картинами, понимают в них гораздо больше, чем те, кто ищет в них какие-то цветовые аналогии и встраивают их в какой-то контекст».

Н. Солодников: Кто-то из великих сказал… Я недавно вычитал эту фразу. Кто-то из французов сказал: «Наступило время, когда все слова уже сказаны и остается только плакать».

А. Рясов: В общем да, это похожая фраза. Но тут тоже надо понимать, что тут речь не о том, что нужно вернуться к совсем наивному восприятию искусства, когда мы не понимаем, в каком это веке написано, и как тени на стене рассматриваем… Нет, конечно, Беккет совершенно не об этом. То есть проблема здесь заключается в том, что Беккет как раз несет на своих плечах весь груз предыдущей литературы. Мне кажется, что тут очень важный вопрос, который как-то оказался отодвинут на периферию, — это «литература после Беккета». Этот вопрос был очень важен для ряда авторов, прежде всего французских, которые так или иначе в русле пути Беккета существовали. Ну, я имею в виду его современников: Мориса Бланшо, например, Луи-Рене Дефоре, вообще всех авторов круга издательства «Минюи». Но так или иначе вот этот вопрос: «Почему вообще нужно продолжать писать, когда нет никакого смысла в этом?» То есть у Беккета есть диалоги, где он говорит, что художник находится в ситуации, когда ему нечего выражать, нечем выражать и нет желания выражать, но он обязан выражать. Спрашивают: «А почему он обязан выражать?» Беккет говорит: «Я не знаю почему». То есть вот это ситуация, о которой идет речь.

Н. Солодников: Мне очень нравится, там в финале вашего эссе приводится цитата Беккета из одного из последних писем. Вы про это там пишете: есть четырехтомник писем, переписка Беккета, которая не издана на русском языке. Ну, это отдельный вопрос. Сейчас еще поговорим про то, как он переводится в России, и книги о нем, как они здесь делаются и так далее. Там есть замечательная абсолютно формулировка, которая, кажется, имеет отношение не только к последнему письму и констатации ситуации, в которой он находится в конце жизни, но, оглядываясь назад, кажется, что это имеет отношение ко всему его творческому пути, ко всему творчеству. «Длящееся умирание». 

А. Рясов: Беккет где-то в середине 50-х, даже чуть раньше на самом деле… Можно найти даже в самых ранних текстах — я тоже про это пишу — какие-то удивительные его, скажем так, планы дальнейшего развития своей деятельности. Но где-то в 50-х Беккет понял, что путь, который он задумал, нужно пройти от начала до конца. То есть нельзя сразу начать писать пьесы без реплик, состоящие только из ремарок автора. То есть Беккету нужно было последовательно пройти весь путь. И действительно, вот это он и называл «длящееся умирание». Там масса, на самом деле, образов для этого было придумано им, потому что у него это, видимо, постоянно крутилось в голове. Я это называю отрезанием кусков тела до того момента, пока не останется только скелет. То есть Беккет как будто всю жизнь занимался вот этим в литературе. Что касается писем… 

Н. Солодников: Что касается вообще присутствия Беккета в русском издательском мире, скажем, конца XX – начала XXI века. То есть мы, безусловно, имеем дело с крупнейшим автором XX века. То есть безусловно. Нобелевский лауреат… Есть все там внешние регалии, какие только могут быть, они все есть. Но при этом, если вы пойдете в книжный магазин, вы не найдете полноценной там, я не знаю, отдельно изданной биографии, жизнеописания. Количество книг, которые посвящены ему, ну оно тоже там довольно-таки ограничено. Как правило, он будет в ряду еще с кем-нибудь. Например, с тем же Джойсом, еще с кем-то там и так далее. Отдельных больших книг о Беккете на русском языке до сих пор практически нет. Недавно  — мы вот обсуждали до начала диалога…

А. Рясов: Не «практически», их просто нет. Можно смело сказать.

Н. Солодников: Да, их нет. Вот вышла книга полгода назад в издательстве libra, к ней разное отношение, но она была таким как бы пионером. Книга, которая посвящена… И то она тоже… Если в этой книжечке 100 страничек, то в той тоже там, я не знаю, 150 страничек, довольно тонкая. Почему так? Вот почему так складывается судьба Беккета в русском издательском мире?

А. Рясов: Ну, если бы я знал, я бы, наверное, написал об этом, но я не знаю, почему так складывается, это загадочная ситуация. При том что ее усугубляет в общем-то относительно полное собрание переводов Беккета на русский. Если бы автора не переводили, то понятно: зачем о нем писать? И так все равно его никто не читал. А с Беккетом немножко не так. Его давно переводят. Есть разные — удачные и менее удачные — опыты, но каких-то катастрофических переводов Беккета на русский в принципе не очень много. В основном есть просто прекрасные переводы и есть такие, к которым есть вопросы, но они тоже не до неузнаваемости искажают тем не менее текст. А что касается исследований, да, это поразительно: исследований очень мало. Была в «Новом литературном обозрении» как раз вот «постановка в ряд», была книжка «Беккет и Хармс» автора Токарева, в общем имеющая свои достоинства, но создающая, опять же, определенное направление. То, про что я говорил: направление аналогий. Конечно, понятно, что между абсурдистами и обэриутами можно провести массу параллелей, но мне кажется, что начинать разговор о Беккете именно с этого — тоже достаточно экзотично. Потому что это была первая книжка о Беккете в России. Мы сразу как бы через русских пытаемся понять Беккета. Беккет любил русскую литературу…

Н. Солодников: Он же даже пытался устроиться на кинематографические курсы Эйзенштейна.

А. Рясов: Да, но это какой-то шизофренический эпизод биографии.

Н. Солодников: Почему?

А. Рясов: Эйзенштейн ему, по-моему, не ответил даже никак.

Н. Солодников: То есть он реально хотел приехать? Где эти курсы были? 

А. Рясов: Беккет жил в Ирландии, где… Это еще была та Ирландия, когда там была жесткая цензура, ничего не издавалось. И он не мог найти никакой работы, кроме преподавательской. А Беккет не был таким экстравертом, чтобы там обниматься со студентами и, значит, как-то находить счастье в этих лекциях. Его это все повергало в депрессию, и совершенно ему не хотелось посвящать этому жизнь. И он вот, да, в период, я не помню точной даты, к сожалению, но это, я думаю, 20-е, конец 20-х, начало 30-х, когда он написал письмо Эйзенштейну о том, что он хотел бы поступить в России на какие-то курсы кинематографии: либо для исследователей кино, либо даже каких-то там помощников. Ну в общем, да.

Н. Солодников: Крутая история.

А. Рясов: С Россией у Беккета, если уж мы про это… Это интересно. У Беккета до конца жизни на столе или на подоконнике в парижской квартире стояла миниатюрная скульптура Вадима Сидура, то есть он был поклонником, и несколько писем Сидуру он написал, это известно, и Сидур это сам, конечно, вспоминал. Но я не хочу просто повторять то, что есть в книге. В библиотеке Беккета много русских писателей и так далее. 

Просто я к тому говорю, что тем не менее, возвращаясь к книгам о Беккете, положительный момент того, что на русском о Беккете ничего не написано, заключается в том, что… Это настолько вопиющий контраст по сравнению с тем, что происходит в Европе и Америке, и даже — Беккет переведен на десятки языков — совершенно во всех концах мира есть так или иначе исследователи, там в Иране есть исследователи Беккета. То есть совершенно в разных концах мира, а вот в России… Получается ситуация, когда в одной стране издается сборник-навигатор по творчеству Беккета… То есть вообще: если вы хотите что-то почитать о Беккете, вот есть две тысячи исследований, и они там уже разделены на группы. Если вы биографическое хотите, вот пожалуйста — вам сюда. Если вы хотите что-то с философским уклоном, есть вот еще пятьсот книжек. И так далее. На русском у нас нет ничего. Но это как бы вот для меня такой момент, что к этим текстам можно прийти без груза, без этого вот длинного шлейфа аналогий, который уже сформировался. В этом смысле… То есть я вот сегодня с утра был… Я каждый раз, когда приезжаю в Петербург, хожу в Русский музей, смотрю зал Филонова, там еще сейчас идет выставка, значит, картин… Вот, и я совершенно не понимаю, как можно в этот момент стоять и слушать экскурсовода, который рассказывает про то, с кем Филонов дружил, что он в это время делал… 

Н. Солодников: Что такое аналитическое искусство…

А. Рясов: Да. То есть можно же потом купить книжку, все это прочитать. То есть это все равно что слушать симфонию и читать биографию композитора одновременно, в этот же момент. И вот в данном случае у нас есть шанс, не засоряя себе [восприятие] лишней информацией биографической, исследовательской, какой-то интерпретацией, любыми толкованиями, это все прочесть в во многом достойных переводах. Тем более по поводу биографии… В общем, это уже не секрет. Вот Игорь Булатовский, которому еще раз большое спасибо за издание, и замечательное «Издательство Яромира Хладика» выкупили права на биографию Беккета, написанную Ноулсоном. Это огромный том, и, если ее издадут на русском, то, в общем, биографические вот эти все темы будут просто закрыты, потому что это действительно лучшая книжка биографическая о Беккете.

Н. Солодников: Да, и я хочу еще, продолжая разговор пока еще об этой книге, прежде чем мы перейдем к книге «Введение в философию звука»… Насколько… То есть вот тоже книжка, ваше эссе, заканчивается его фразой о том, что «единственное, о чем я…» Я прошу прощения, если я неточно цитирую. «Сильнее всего жалею о том, что не последовал совету отца и не пошел работать на завод „Гиннесс“». 

А. Рясов: Да, практически напротив дома Беккета был пивной завод.

Н. Солодников: То есть так или иначе, читая о Беккете, его биографию и так далее и так далее, мы видим, как по-разному складываются его отношения с мамой, с отцом. Они были разные люди, влияние на Беккета тоже было разное и так далее. Насколько в принципе важно для… Я уж не знаю, как тут точно сформулировать. Да в принципе насколько важно нам знать биографию Беккета? То есть она насыщенная, там можно кино снимать, есть всякое. Рождение в Ирландии, переезд в Париж, то, как он живет, например, в оккупированной Франции, покидает Париж и, значит, становится, вернее пытается скрыться за образом этого фермера или крестьянина где-то там на Юге, я не знаю, и так далее и так далее. Там потом уход от общества, преследование журналистов уже после получения Нобелевской премии и так далее. Важно ли это в принципе? 

А. Рясов: Нет, ну Беккет бы, конечно, сказал, что это неважно. То есть он, с одной стороны… Но Беккет на все отвечал, что это неважно. Не было такого, чтобы Беккет сказал: «Вот это очень важно. Для понимания моих текстов надо обязательно прочитать Шекспира…»

Н. Солодников: Нет-нет-нет, я спрашиваю у вас, как у человека, который двадцать лет читает его тексты.

А. Рясов: Ну, для меня просто это было любопытно, потому что это тот редкий случай, когда я согласен просто с человеком в суждениях о ряде вещей. Не сказать, что там во всех, но очень много просто мне кажется… В письмах особенно. Мне кажется, я прямо слышу и понимаю очень быстро, что имеется в виду. То есть мне было это любопытно. То, что нужно через биографию непременно читать его тексты, — нет. Я скорее скажу, что это неправильно: сначала должны быть прочитаны, конечно, тексты. Другой вопрос, что в случае Беккета… То есть у него было абсолютно полное непонимание с матерью. Если это вот называть обычным обывательским языком, совсем отношения были плохими. Но Беккет — это не Сальвадор Дали, который сбежал из дома там, не помню, в девятнадцать лет и больше никогда не общался… То есть кажется, что вот Дали совершает действительно радикальный, резкий поступок: уйти от семьи, особенно в юности, прекратить эту буржуазную жизнь и заниматься искусством. Беккет никогда так не делал. То есть он пытался так один раз сделать, он уехал как раз во Францию, но потом он приезжал каждый год к матери. По-моему, если я не путаю, ходил даже в церковь, хотя для Беккета это был в общем не привычный уже маршрут по выходным в Париже. Но он как бы постоянно это проходил. То есть Беккет — это человек, который продолжал себя, с одной стороны, мучить этим. С другой стороны, он в конечном счете более радикально поступил, чем Дали, который просто себя отрезал. Он как бы продолжал в это погружаться, с этим жить и пытаться это все понять — понять абсолютное непонимание с родными, и он… Отец просто достаточно рано умер. И может быть, тоже сохранилось какое-то, ну не то что мифологическое,  но какое-то такое воспоминание, что с отцом взаимопонимания было больше. И очень часто в поздних текстах именно мужчина и ребенок идут, держатся за руки и так далее. Биографы всегда говорят, что это Беккет и отец. Ну в общем…

Н. Солодников: Интересно… Это его цитата, я не помню, или нет. Она интересно рифмуется с цитатой из Новалиса: «Я всегда иду домой, я всегда иду в отцовский дом». Примерно так это звучит. Если у Новалиса вся жизнь — это возвращение в отцовский дом, то Беккет говорил: «Всю свою жизнь я возвращался в дом матери».

А. Рясов: Да, это начало романа «Моллой», который… Я вообще считаю, что, если вот нужно сказать, с чего начинать читать Беккета, у меня, как ни странно, есть ответ, что это должна быть трилогия, три романа — «Моллой», «Мэлон умирает» и «Безымянный». Когда становится сразу ясно: надо ли продолжать читать этого автора человеку или нет. Здесь все как-то сформулировалось... И известно, что он начал писать трилогию, как раз вернувшись в дом матери, и начинается она, собственно, с биографического такого отрывка. То есть Беккет, возвращаясь вот к тому, что он не сбегал из дома, — наоборот, он постоянно вкраплял какие-то вещи из своей жизни в тексты, которые, казалось бы, полностью лишены вообще какого-либо реализма, какой-либо отсылки к жизни писателя. Даже Кафка, писатель, которого гораздо легче прочитать через его биографию… То есть с Беккетом кажется, что вот есть какой-то абсолютно бесцветный, холодный мир его текстов, а есть его жизнь: когда люди узнают, что Беккет вообще ходил в шортах, много фотографировался, это как-то дико сначала кажется, потому что кажется, что он вообще должен был в каком-нибудь кувшине жить, а не в квартире. Но на самом деле все немножко сложнее. 

Н. Солодников: Короче, много всего я еще мог бы поспрашивать, но я хочу, чтобы вы рассказали немножко еще об одной книге, которую я, еще раз честно говорю, пока не прочитал, но обязательно прочитаю. Эта книга называется «Едва слышный гул. Введение в философию звука». Что это за книга, как она родилась и почему написана?

А. Рясов: Я честно скажу, что вот совершенно был не готов, потому что это у меня такие две темы, которые параллельны, но есть очень удачный мост… 

Н. Солодников: Я уже просто нашел знакомую фамилию. Смотрите, вот интересно все это, конечно, рифмуется. Значит, я не знаю, вы это писали или нет, или редактор: «Серия „История звука“ следует призыву французского мыслителя Жака Аттали…»

А. Рясов: Нет, это редактор, конечно.

Н. Солодников: А Жак Аттали — это замечательный человек, который написал, по-моему, биографию Мишеля Фуко в серии «Жизнь замечательных людей», если я ничего не путаю. Чудесную, по-моему.

А. Рясов: Я, честно говоря, не помню, чтобы Аттали писал биографию Фуко, но может быть.

Н. Солодников: Или ее Эрибон написал? Короче говоря, что-то Аттали писал. Ну ладно, неважно.

А. Рясов: Ну, Аттали, на самом деле, не мешало бы издать на русском языке побольше, потому что это достаточно известный французский философ. Фуко вот Эрибона, да, есть биография. Аттали, мне кажется, все-таки нет, потому что он из другой компании.

Что касается перехода от одной книги к другой, его, как ни странно, очень просто сделать, потому что контрабандой был пронесен Беккет и в эту книжку, как один из героев. Потому что Беккет является писателем для меня интересным еще и в том смысле, что в его текстах очень много герои слушают что-то, они прислушиваются к звукам. И Беккет для меня был одним из таких проводников вот в этот мир вслушивания. Чтобы не повторять то, что есть и в той, и в другой книге, приведу пример другой. Это радиопьесы Беккета. Их у него порядка десяти. Когда он писал именно для формата радио, для того, чтобы это люди воспринимали на слух. На самом деле, если послушать эти пьесы, мне кажется… Ну то есть дело даже не в том, что мы не носители языка и так далее. Там есть момент просто, когда особенно какой-нибудь герой, там беззубый старик, что-то говорит, это тяжело на слух воспринимать, потому что не каждый день это слушаешь на английском или на французском (мы об этом сегодня не говорили, но Беккет писал на двух языках).

Так вот радиопьесы — это очень интересный пласт творчества Беккета, именно связанный со звуком, где одной из таких особенностей явных является то, что героями этих пьес наряду с людьми являются звуки. То есть это не как обычно в радиоспектаклях, какие-то там фоновые колыхания или там хлопанья дверьми, хотя такое тоже бывает. А это… Ну например, герой говорит: «Я включаю»,  и играет музыка. «Теперь я включаю другое». Начинается голос, но голос неразборчивый, и непонятно, что он говорит, и этот голос сливается… Смысл этого голоса такой же, как у музыки, то есть мы не можем это перевести на какой-то ясный логический язык. Условно говоря: «Композитор хотел сказать, что зимой холодно». Это полная глупость. Когда интерпретируется какая-нибудь симфония, кажется, что это что-то вроде тех сцен в немых фильмах, где герой долго, размахивая руками что-то говорит, а там какая-нибудь фраза «Подойди сюда». То есть мне всегда кажется, что это какой-то издевательский перевод. Там гораздо больше сказано. И у Беккета постоянно вот этот интерес к неясным звукам как к чему-то, что несет немыслимые, наполненные смыслом вещи, но этот смысл нам недоступен, мы не можем его разложить, проанализировать и как-то кому-то передать. То есть мы можем опять же его только предъявить.

Книга про звук, там Беккет… Правда он не единственный герой, там есть из литературы у него соперники в виде Арто, Пруста. Это тоже в общем авторы, которые, как мне кажется, куда-то продвинулись в понимании этой проблемы звука. Но в целом, в общем тема этой книги совершенно другая. Не хотел бы, поскольку мы ее не анонсировали, сейчас долго об этом говорить. Это восприятие звука с точки зрения философии. То есть про звук даже в гуманитарном смысле крайне мало написано. Это тема, которая появилась лет пятьдесят примерно назад, сейчас называется sound studies. А с точки зрения философии работ практически вообще на эту тему не было. И мне как раз было интересно разобраться, почему это так происходило, и через такие окольные пути — через кино, через литературу, через музыку — я попробовал это сделать.

Н. Солодников: С интересом огромным прочитаем! Планы. Какие планы? Что дальше? Что нам ждать еще в печатном виде от вас?

А. Рясов: Планы, которые у меня есть, я не хотел бы раскрывать, потому что все мои планы обычно рушатся. Но уже точно, если конец света не наступит, в «Новом литературном обозрении» должен выйти роман в начале следующего года. Это такой самый первый план на начало года. Во всяком случае редактура его уже закончена, и надеюсь, что это произойдет.

Н. Солодников: Спасибо вам огромное! Дорогие друзья, от всего сердца рекомендую одну книжку и вторую, хотя ее еще не читал. Но одну точно. Книга «Беккет: путь вычитания» Анатолия Рясова. Книга совершенно небольшая, прочитаете ее за один день, а впечатлений хватит на довольно долгое время, точно больше, чем на день. Спасибо вам огромное, Анатолий! Спасибо. Если есть желание подойти, задать вопросы, подписать книжку, все можно сделать.

А. Рясов: Единственное, я очень не люблю подписывать книжки. Беккет этого тоже не любил.

Н. Солодников: Тогда не подходите! Не подписывайте книжки! Но что-то можете спросить. Спасибо огромное!